У меня перехватило дыхание. Темнота как будто стала еще плотнее, мне казалось, что я ослеп. Я оперся на руку Паску и снова изо всех сил сжал ее. Паску молчал. Неожиданно вокруг нас началась суматоха, и несколько рабочих бросились к машине, удивленно восклицая:
— Марин… Эй, Мариникэ!
Это был отец.
Я не помню, что было дальше. От волнения я не мог дышать. Я почувствовал, что Паску с силой тащит меня куда-то, потом я оказался в объятиях отца. Он крепко прижимал меня к груди. Я, только я, чувствовал, как глухо и тяжело он вздыхал, как дрожали его ласковые пальцы, запущенные в мои лохматые волосы.
Потом отец быстро спрыгнул с подножки и подошел к кузову грузовика. Офицер, который уже залез на машину, передал ему несколько винтовок. Отец начал раздавать их каждому, кто подходил к машине.
Страдание (Рассказ женщины)
К нам в Бэрэганскую степь вести всегда приходили с большим опозданием. Раньше других обо всем узнавали жители сел, лежащих вдоль железной дороги, а уж потом от них мы. И бывало, услышав какую- нибудь новость, мы никогда не знали, где тут правда и где выдумка. Все доходило до нас настолько приукрашенным, что было трудно докопаться до истины. Но когда в августе 1944 года Румыния порвала с немцами и пошла против них, эта новость долетела до нас в ту же самую ночь. Ее принес один машинист, который побывал в одном из сел по ту сторону степи.
Задолго до рассвета все наше село было уже на ногах. Мужчины собирались у ворот и на перекрестках улиц, а мы, женщины, испуганно перешептывались возле заборов. Богатеи и жандармы стали распускать слухи, что вот-де скоро придут большевики, начнут грабить и насиловать.
— Заживо с нас шкуру сдерут! Узнаете тогда кузькину мать! — злобно шептала толстомордая Кирилэ.
— Детей отымут, чтобы по своим правилам вырастить, а потом в армию заберут… — ныла многодетная вдова Марила. — А нас вывезут в Сибирь, в рабство…
Мы знали, что вся эта болтовня идет от попадьи и жены жандарма; это они в воскресенье, в церкви, затесались в толпу и, молитвенно осеняя себя крестным знамением, шептали: «Господи, защити нас от рабства и Сибири! Не дай нашим детям попасть в руки врагов!» Кое-кто из женщин, такие, как Кирилэ и Ликэ Градинару, поначалу лишь обалдело таращили на них глаза, а потом и сами, словно заразившись их испугом, стали класть поклоны и причитать. «А что, если это правда?» — подумала я тогда, и мне стало страшно. Больше всего я испугалась за Таке. Ведь он воевал против русских, и теперь ему придется за это расплачиваться. Разве кто посмотрит, что он вернулся калекой? «И я потеряю его, как потеряла Штефана! Господи, не наказывай меня снова!» — мысленно повторяла я про себя. От боязни за Такс мое сердце затрепетало. Я выбралась из толпы женщин и побежала домой. Таке я застала дома, на терраске; он сидел не двигаясь, опершись подбородком на палку, с которой никогда не расставался. Он не осмеливался подойти к воротам, как другие мужчины. Я села рядом и прижалась к нему, все еще дрожа от страха. Таке даже не пошевельнулся. Он не отрывал глаз от изуродованной ноги.
— Таке
И тут же выложила ему все, о чем болтали женщины.
— А, ерунда! — проговорил он, выслушав меня.
Потом я поделилась с ним своими страхами, рассказала, почему так спешно вернулась домой. Ведь если русские придут, они притянут его к ответу за то, что он воевал против них.
— Возможно, — согласился Таке, не отрывая подбородка от рук, которыми сжимал конец своей палки. — Они вправе так поступить.
Я вздрогнула и еще сильнее прижалась к нему.
— Ну что ж, — снова заговорил Таке все так же задумчиво. — Что я один, что ли?
Он дышал спокойно, словно примирился со своей судьбой и заранее знал все, что с ним может случиться.
Просунув руку через ворот его домотканой рубахи, я коснулась его сильной широкой груди… «Он такой же справедливый и добрый, каким был всегда, — подумала я. — Вот и к русским он не питает зла».
В это мгновение по его лицу проскользнула тень, и оно стало холодным и хмурым. Обычно мрачность была чужда Таке. И теперь он, казалось, хотел от ее избавиться, но не мог. Она затаилась в нем. Наконец Таке тяжело вздохнул. Его грудь под моей рукой поднялась, жадно вбирая пахучий ночной воздух.
— Таке! — прошептала я, и мое сердце сжалось в тревоге, когда я увидела, что и он, такой сильный, тоже будто чего-то боится.
— Эх! — простонал он. — Почему это не случилось раньше? Может быть, теперь я не был бы калекой, да и Штефан остался бы жив!
Я вздрогнула, осторожно высвободила свою руку и отодвинулась. Он же не шелохнулся и продолжал сидеть, опершись подбородком на палку. Его слова напомнили мне о Штефане, и я, как наяву, увидела его перед собой таким, каким он не раз являлся мне ночами. Передо мною встало лицо Штефана: длинное, худое и смуглое, его глаза, как маслины, живые и вместе с тем кроткие. Его улыбка… Так он улыбался только мне. Но вдруг глаза Штефана стали холодными и осуждающими. В испуге я судорожно схватила руку Таке.
— Послушай, — еле сдерживая волнение, прошептала я. — А что, если Штефан вернется?
— Он не вернется, — грустно ответил Таке, немного помедлив.
Потом, будто в отчаянии, тряхнул головой. Я была уверена, что Таке чтит память Штефана, иначе я не смогла бы быть вместе с ним. И уж, конечно, если бы в это мгновение вдруг свершилось чудо и в нашу калитку вошел Штефан, Таке первый бросился бы ему навстречу и обнял его. Потом он подвел бы Штефана ко мне и в тот момент, когда я упала бы на грудь первого мужа, ушел бы из нашего дома, ушел навсегда. Таким справедливым и добрым был Таке. Война изуродовала его тело, но не душу.
Таке был другом Штефана. Больше того, он любил его, как брата. Даже теперь, когда со дня смерти Штефана прошло уже около двух лет, он часто рассказывал, мне случаи из их детства, военной службы. Может быть, я потому-то и приняла его к себе в дом этим летом. Но из-за Таке я потеряла своего ребенка, так как свекор и свекровь, услыхав про Таке, тотчас забрали Тудорела к себе. Я ничего не могла поделать. По нашему закону они имели право так поступить. Зато сам Тудорел очень полюбил доброго Таке и частенько бегал к нам. Но однажды свекровь заметила это и стала стеречь его пуще глаз. Однако ребенок остается ребенком; по утрам он, махая ручонкой, кричал нам в окно:
— Добоое утро, папа Таке!
Когда Таке слышал это, у него сердце разрывалось от боли. Он любил мальчика, как любил Штефана, как любил и меня. Поднявшись со своей постели на терраске, он приветливо махал Тудорелу своей палкой, делал ему знаки, чтобы тот приходил к нам. А когда мальчика оттаскивали от окна, Таке возмущался:
— Что им нужно от ребенка?!
Думая обо всем этом, я опять прижалась к Таке и снова почувствовала силу этого человека.
— Видно, так ему на роду было написано, — проговорил Таке немного погодя. Он сокрушался, что Штефан не дожил до конца войны.
И снова замолчал, словно задремав.
Суматоха в селе постепенно улеглась; наступила предрассветная тишина. Вскоре, подобно дыханию самой земли, потянуло легким утренним ветерком. Дрогнув, затрепетали листики растущих у ворот акаций. Я почувствовала, как на мои ноги упала роса. Я еще сильнее прижалась к Таке. Он вздрогнул, повернулся ко мне и, положив руку на мои плечи, крепко обнял. Его рука покрыла меня, словно крыло орла. Так я и сидела с ним, с моим Таке, погруженным в тревожные мысли.
Спустя некоторое время я снова вспомнила о Штефане и взглянула на Таке.
— Моя мать говорила, — взволнованно прошептала я, — что после первой мировой войны некоторые пленные возвращались на родину и через десять лет…
— Было такое, — подтвердил он. Потом тихо, с каким-то раздражением проговорил: — Но Штефан не
