начнут наступление справа, из леса, и разгромят врага.
Однако немцы в ложбине не собирались ждать этих пяти минут и хлынули на нас. Внезапно ударил пулемет Гриши. Он косил широкие ряды наступающих фашистов. Но, несмотря на потери, производимые в рядах железных голов, поток их рос и приближался к гребню. Гриша привстал на колени и начал поливать наступающих длинными очередями. Я пополз к нему и стал помогать солдату, который не успевал соединять пулеметные ленты.
В это самое мгновение короткая очередь ударила впереди нас. Гриша упал на пулемет, которым вот уже в третий раз за эти сутки сеял смерть и страх в рядах фашистов. Его пулемет на некоторое время умолк. Гриша, превозмогая боль, поднял искаженное от страдания и ненависти лицо и посмотрел в сторону немецких цепей. Он снова спокойно прицелился, но затем бессильно склонился над пулеметом. Рука его продолжала судорожно давить на гашетку, и огонь бушевал еще сильнее. Цепи немцев дрогнули, словно от резкого порыва ветра, и снова залегли…
Тогда, именно тогда справа на них обрушился уничтожающий огонь. Он прозвучал как рев волн и рокот бури. Наконец наши начали атаку из леса! Гитлеровцы растерялись; их цепи пришли в замешательство, начали редеть и дробиться, стали отползать назад. Начавшаяся из леса атака охватила их ужасом неизбежной смерти.
Пулемет Гриши стучал до последнего патрона. Потом замолчал навсегда. Я посмотрел на Гришу и увидел, как его рука медленно сползла с гашетки. Я испугался, переполз к нему на другую сторону пулемета и, повернув его лицом вверх, крикнул слабым голосом:
— Гриша!
Но было поздно. Рука Гриши безжизненно ударилась о землю. Я вопросительно посмотрел на солдат, нагнувшихся над нами, и понял по их лицам, что Гриши больше нет. Я заплакал и, со стоном упав на Гришу, обхватил его за шею.
— Гриша!.. Григорий Петрович!
Внизу наши и советские солдаты дрались с немцами, оттесняя их все дальше на дно ложбины. Шум боя удалялся, постепенно кругом установилась тишина, и землю объял свет восходящего солнца. Снова послышался неумолчный плеск вод Муреша и шум дубравы. Солнечный луч робко затрепетал на лбу Гриши, словно желая согнать хмурое выражение, застывшее на его лице. И ветер легко, словно лаская, шевелил его волосы…
Там, на гребне, мы вырыли Грише могилу. У его изголовья я воткнул в землю карабин, вниз дулом. На гладком прикладе я прикрепил красную звездочку, которую он мне прислал во время боя, и четко вывел карандашом:
Вот почему, друзья, каждый раз, когда мне доводится бывать в поле и, как сейчас, лежать на земле, вдыхая аромат созревающих хлебов, слушая стрекот кузнечиков и пение перепелов под шепот раскачивающихся колосьев, всем своим существом ощущая горячее дыхание нашей земли, безгранично радуясь свободной жизни, которую мы строим, я с бесконечной грустью и болью, с глубокой признательностью вспоминаю о моем друге Грише.
Дяденька мартом (Рассказ разведчика)
Мы осторожно пробирались через лес к опушке, обходя тропинки. Впереди, опасливо ступая, шел капрал Бижа с одним бойцом. А мы, то есть сержант Петре Дрэгэницэ, я и Ион Самоилэ, настороженные, с винтовками в руках, следовали за ними шагах в пятидесяти. Поздние октябрьские сумерки медленно спускались на лес, но верхушки деревьев еще пылали. Их медные, словно отяжелевшие от лучей заходящего солнца, листья с легким шорохом отделялись от ветвей и, сверкающие, падали в темноту. Глубокая тишина сопровождала нас, словно сообщница, заинтересованная, как и мы, в успешном выполнении задания. Время от времени идущие впереди на мгновение останавливались, подозрительно прислушиваясь к шуму леса. Тогда и мы застывали за стволами деревьев. В эти мгновения безмолвие глухого леса ощущалось еще сильней, а вместе с тем нарастал и наш страх. Когда передние трогались с места, мы со вздохом облегчения выходили из-за деревьев и следовали за ними.
Уже завечерело, когда мы достигли опушки. Высокие, редкие, с еще пышной листвой деревья погружены были в тень. Над их вершинами словно парила черная, все более сгущающаяся тьма. Впереди за опушкой простирались кукурузные поля с засохшими стеблями и голая пашня с выжженным жнивьем. По другую их сторону смутно виднелись дома и сады какого-то селения. Наш сержант Дрэгэницэ, человек медлительный и задумчивый, стоял некоторое время молча, пристально вглядываясь в неясные очертания села. Он был явно растерян. Потом, недовольно хмыкнув, приказал Биже влезть на дерево.
— Что видишь? — спросил он его.
— Ничего, — пробормотал тот. — Кукуруза… деревья… Дома…
— А реки не видишь?
— Нет… не видно…
Но река, мы знали, должна была там быть. Ведь целью нашей разведки был мост именно через эту реку, через Сомешул Рече, у села Джилэу.
Мы двинулись гуськом через кукурузные поля и, пересекая межу за межой, подошли к селу. Дальше, к краю поля, Бижа пополз один и, добравшись до него, лег, растянувшись между кочками. Мы притаились среди кукурузных стеблей с винтовками на коленях, не сводя с него глаз. Некоторое время спустя Бижа сделал нам знак рукой, и мы один за другим подтянулись к нему. Так, лежа в засаде, мы стали наблюдать за селом. Оно начиналось в нескольких сотнях шагов от нас. Есть там немцы или нет — вот что требовалось нам выяснить прежде всего. Но село лежало перед нами в тени неподвижное и загадочное, словно расплющенное темнотой. Не слышно было ни малейшего шума, не светилось ни единое оконце. Село казалось вымершим.
Мы знали, однако, что все села, расположенные близ линии фронта и в пределах досягаемости орудий, жили такой вот скрытой, таинственной жизнью, и только поздно ночью, когда стихал даже отдаленный гул сражений, люди выходили из домов за водой и новостями. Только собаки частенько забывали об этом заговоре молчания — больно уж страшила их тишина — и ни с того ни с сего принимались вдруг лаять, подстрекая друг друга, или устрашающе выть, охваченные дурными предчувствиями.
— Должно, немцы бежали и отсюда, — произнес тут Бижа и поднялся с земли.
Мы тоже встали и, подойдя к краю поля, рассеялись по кочкам. Всюду — и вокруг нас на склонах холмов, и на поле, и в оставленном позади лесу — царила неестественная тишина. Казалось, она господствовала и на черном оводе неба, где мерцали огни далеких холодных звезд. Откуда-то издали, может как раз с дороги, по которой уже в течение нескольких дней двигались на Клуж наши; армии, доносился невнятный глухой рокот, в котором только мы, солдаты, могли различить отголоски кровопролитных ночных боев.
Бижа, самый нетерпеливый и быстрый из нас, обратился к Петре Дрэгэницэ:
— Я пойду в село, господин сержант!
— Ладно, — согласился тот. — Но не далее околицы. Если это не Джилэу, нечего нам тут искать.
Вижу не смутили слова Дрэгэницэ, и он попросил меня сопровождать его, потому что, как он сказал, «я не потеряюсь, если что произойдет». Действительно, в какой-то мере это было так. Сражаясь как-то в горах, на Ариеше, мы с ним попали к немцам и «не потерялись», вернулись к своим даже с добычей и пленными. Но тогда фронт был совсем рядом, а вокруг — одни леса. Не как сейчас, когда фронт так сильно растянулся из-за этого спешного продвижения на Клуж и находился от наших позиций на расстоянии пяти — шести километров.
— Возьми гранаты, — шепнул мне Бижа.
Мы вышли из кукурузы и пробрались в первый из садов у околицы. Бижа шел впереди, прячась под тенью деревьев, я — шагах в двенадцати за ним. Вскоре мы попали на какой-то двор с пристройками по одну сторону и с добротным каменным домом, выходившим на улицу. Мы притаились в тени, за углом амбара, так, чтобы у нас перед глазами были и двор и дом. Пока мы освоились с темнотой и смогли различить постройки, прошло некоторое время. А тут потребовалось срочно менять место, потому что
