огненные тиски. Мне хотелось крикнуть, позвать Мартона. Но я не знал, кто сейчас у него в доме, и сдержался.
Я подполз под стреху и, приподняв осторожно несколько черепиц, выглянул во двор. Он был пуст и чисто выметен, как и вчера ночью, когда мы увидели его впервые при лунном сиянии. Пуст был и фруктовый сад, примыкающий к кукурузному полю, пуста и околица со своей медной осенней листвой. Но в дальнем конце сада под деревьями расположились немцы. Их фронт сейчас проходил по дубраве дугой, обращенной вогнутой стороной к селу. Тут и там за земляными насыпями поблескивала сталь пулеметов, направленных в сторону кукурузного поля. Между пулеметными гнездами солдаты в синей форменной одежде спешно рыли убежища, щели, траншеи… «Они хотят организовать здесь оборону», — подумал я, обеспокоенный. Я находился сейчас в тылу их фронта, и пробраться мне в теперешнем моем состоянии сквозь линии противника было невозможно.
Так, лежащего под стрехой, с глазами, устремленными на немцев, и застал меня Мартон. Я почувствовал его приход, только когда он остановился за моей спиной. Он принес белые холстяные бинты, ведерко с теплой водой, миску и бутылку с креолином, сразу заполнившим запахом весь чердак.
— Неприятность, сынок, — пробормотал он. — Немцы вернулись.
Я молча вылез из-под стрехи и растянулся на одеяле. Мартон Хорват стал как будто еще угрюмей, поглощенный своими невеселыми мыслями, которые он явно хотел скрыть от меня, но которые именно потому внушали мне тем большее беспокойство. «Он рискует ради меня жизнью, — подумал я с благодарностью. — Если немцы узнают про меня, они его расстреляют». Но я не успел высказать ему свою признательность, потому что он сразу же принялся за дело. Налил теплой воды в миску, накапал туда креолину и, опустившись возле меня на колени, стал осторожно снимать с ноги испачканную кровью и землей обмотку. Чтобы отвлечь меня от боли, он принялся рассказывать про креолин — что он хранился у него с весны, когда его лошадь напоролась на гвоздь. Время от времени он поглядывал на меня и, когда видел, что я кривлюсь от боли, переставал разбинтовывать ногу. Я взял берет и прикрыл им лицо. Мартон знал, что ему надо спешить. Сняв обмотку, он отрезал ножницами одну штанину ниже колена. Но когда он дошел до пропитанных кровью, прилипших к ране кальсон, ему пришлось отрывать их кусок за куском. Покончив с этим, он долго промывал рану водой с креолином. Когда боль становилась нестерпимой, я метался по постели, обливаясь холодным потом, обмирая и оживая по нескольку раз.
— Пока не дойду до здорового мяса, не отпущу тебя, — прошептал Мартон. — Иначе потеряешь ногу.
Я не выдержал и снова потерял сознание… Когда я очнулся, то почувствовал на своем лбу тяжелую, жесткую, прохладную руку Мартона. Весь чердак был пропитан запахом креолина. Свет тяжело давил на веки — чтобы увеличить приток свежего воздуха, дяденька Мартон приподнял еще несколько черепиц. Боли я больше не чувствовал, но нога все еще была тяжелой — она распухла и одеревенела, я не мог ее согнуть. Мартон Хорват крепко забинтовал ее и привязал к ней доску. «Что бы я делал, если бы не наткнулся на него в лесу? — подумал я с благодарностью, глядя на него горячим взором, со слезами на глазах. — Околел бы как собака!» Но я видел, что Мартон так был погружен в свои мысли, что ничего не заметил. Я вспомнил о его положении, и мною снова овладел страх.
— Разреши мне остаться у тебя до ночи, дяденька Мартон, — попросил я его.
Мартон вздрогнул, словно отгоняя от себя тяжелые мысли, и стал отечески ласково гладить меня по лбу рукой.
— Ты дитя, сынок, — сказал он с упреком. — Куда ты пойдешь?
— Нет, дяденька Мартон, — продолжал я упрямиться, — я ведь понимаю…
— Ничего ты не понимаешь, — прервал он меня, закрывая мне рот рукой. — А почему я это сделал? — произнес он своим обычным грохочущим басом. — Потому, что не забыл, что моего Андраша Хорти послал в бой…
Мартон Хорват помолчал некоторое время, словно преодолевая воспоминания о сыне. Я нашел его руку и молча сжал ее. Эта жесткая, тяжелая рука с трудовыми мозолями крестьянина напоминала мне руку отца. Одно мгновение потребовалось, чтобы повернуться и поцеловать ее.
— Прости меня, дяденька Мартон, — произнес я немного спустя. — Я должен тебе признаться, сегодня ночью я подумал, что ты сговорился с мельником выдать нас немцам.
Мартон Хорват поднялся, возмущенный, и посмотрел на меня холодно, подозрительно.
— Глупо ты подумал, сын, — бросил он сердито.
Потом, указав на поставленную у постели миску с молоком, направился к выходу. Огорченный, я позвал его несколько раз, но он даже не взглянул на меня.
Так я снова остался один на своем ложе из конопляной пакли. Мне было жаль, что я рассердил Мартона. Весь день я промучился, упрекая себя. Но в то же время не переставал следить за движением немцев в саду. До молока я не дотронулся. Какую пользу могло оно мне принести? Больна была моя душа, не тело.
Позднее, после полудня, в самый разгар жары, я вдруг услышал испуганное тявканье собаки и немецкую речь во дворе… «Они напали на след, — подумал я с ужасом, — и пришли взять его». Снова подполз я под стреху и приподнял черепицу. Два молодых солдата, краснощеких, белокурых, со сдвинутыми на затылок касками, стояли перед домом, держа в руках гроздья фляг. Дяденька Mapтон вышел к ним с ведром и не спеша наполнил им фляги водой. Немцы давно уже скрылись за деревьями, а он все еще стоял с ведром в руке и собакой у ног…
Вскоре после этого я услышал скрип шагов по лестнице, и дяденька Мартон появился в отверстии чердака. Молчаливый и задумчивый, он сел у моего изголовья. Я увидел, что он больше не сердится на меня, и сразу успокоился. Некоторое время Мартон испытующе смотрел на меня, покручивая свои пышные черные усы. Потом спросил:
— Когда придут наши, сынок?
Я увернулся от прямого ответа, пробормотав что-то невнятное: не мог же я выдать ему военную тайну, сказать, что именно сегодня в ночь наш батальон горных стрелков должен атаковать Луну и мост у Джилэу. Мартон Хорват понял мое замешательство и не настаивал. Но я сам не мог скрыть от него всего до конца: без его помощи я не смог бы выполнить ничего из того, что задумал.
— Хочу кое о чем попросить тебя, дяденька Мартон, — сказал я, схватив его руку и тихонько прижав ее к груди. Мартон посмотрел на меня еще более подозрительно. Когда наши взоры встретились, я добавил шепотом: — Дяденька Мартон, снеси меня ночью на кукурузное поле. Мне нужно до полуночи добраться к своим.
— Как же ты пойдешь? — возразил он, указывая на мою привязанную к доске ногу.
— Я уже набрался сил, дяденька Мартон, — заверил я его. — Мне бы только до поля дойти, а там легче будет, оттуда доползу…
Мартон Хорват только покачал головой и снова погрузился в свое суровое молчание. Видя это, я не решался раскрыть ему свои дальнейшие намерения и тоже замолчал. Потом подполз опять под стреху и стал смотреть на поля, за которыми находились наши.
«Если бы мне только попасть туда, — размышлял я про себя. — Может, хватило бы у меня сил доползти до батальона…» Мне нужно было попасть туда во что бы то ни стало. Ночью батальону предстояло выступить на Клуж и отрезать немцам путь к бегству. Для этого ему нужно было прежде всего пройти через Луну. А здесь были немцы… Погруженный в свои мысли, я не сразу почувствовал, что Мартон растянулся рядом со мной. Долго смотрели мы оба на ржавые осенние поля и на дороги, которые вели к нашим. Так и застали нас сумерки, набросившие на все кроваво-красный покров. Тут дяденька Мартон схватил меня за плечо и, повернув так, чтобы мы снова могли смотреть друг другу в глаза, прошептал раздельно:
— Я пойду.
Что мне было сказать ему? Я так растерялся, что не находил слов. О таком исходе я даже не смел думать. Мне казалось, что будет гораздо проще, если я пойду туда сам, даже такой калека, каким я был сейчас, чем Мартон Хорват. А он, не выпуская моего плеча, повторил:
— Я пойду, сынок.
— Трудно тебе будет, дяденька Мартон, — попытался я отговорить его.
Но Мартон Хорват сделал мне знак молчать, и мы снова припали к поднятым черепицам. В слабом сумеречном свете растрепанные кукурузные листья казались медными. За ними в глубине виднелась в дымке
