кнутовище, он помешивает им костер и подталкивает в огонь кукурузные початки, другой рукой время от времени проводит по седым свисающим усам. Тулуп, залатанный на локтях, распахнут на груди, меховая шапка сдвинута на затылок, так что видны седые виски. Лицо у старика круглое, гладкое, без морщин, разрумянилось от жара. Глаза весело поблескивают из-под бровей и все время с гордостью останавливаются на рассказчике. Старик то и дело оглядывается на соседей, словно приглашая их разделить свое любование парнем.
— Давай, давай, сынок
— Ночью, — продолжает свой рассказ парень, — подходит к нашему окопу капитан и спрашивает: «Кто из вас хочет к немцам наведаться?» Сначала никто ему не ответил. Потому сколько нас всего осталось? Горстка. Жмутся ребята, молчат. Кому охота переть ночью в неизвестность? И ведь не только по лесу тащиться, а еще в самое логово к гитлеровцам проникнуть! «Ну, так кто же хочет? — снова допытывается капитан. — Язык нам нужен!»
Всякого мы навидались на этой войне — многие туда уходили, да немногие назад возвращались. Я как подумаю об этом, волосы на голове дыбом становятся и сама каска надо лбом подымается. «Значит, никто идти не хочет? — спрашивает капитан и поворачивается, чтобы дальше идти, к другим окопам. — Выходит, здесь у вас одни трусы собрались!»
Тут выскакивает вдруг из окопа какой-то боец, выступает вперед и кричит: «Я пойду, господин капитан!» Батюшки, я так и обмер со страху. Да ведь это же Барбу Мэкицэ, из нашего села парень, из Команы!.. А капитан его по плечу хлопает, хвалит: «Браво, солдат! Смелости, значит, хватит на то?» «Хватит, господин капитан, — кричит в ответ так же решительно. А потом добавляет уже потише: — Но пусть пойдет со мной и Вангеле Василе, он из моего села…» Это я, значит.
Толпа грохнула, как один человек. Хохотали долго, неудержимо, захлебываясь, подталкивая друг друга. Некоторые со смеху дымом поперхнулись и так раскашлялись, что никак остановиться не могли. Один лишь старик продолжал все так же спокойно ворошить кнутовищем угли в костре и только ухмылялся исподтишка под своими седыми усами — не впервые, видно, слушал он рассказ. А сидевший рядом с ним на тощем мешке, где и зерна-то всего было с две пригоршни, жалкий мужичонка в рваном тулупе — явно из бедняков — так разошелся, что залился пуще всех. Видя, однако, что шум не стихает, он вдруг перестал смеяться и спросил:
— И что же ты сделал?
— А что мне было делать? — спросил в ответ парень. — Встал, обменял винтовку на автомат, взял несколько гранат и пошел… Не помню, что еще капитан говорил Барбу, потом он дал ему компас, показал, куда идти, еще раз похлопал по плечу и повторил наше задание: «Вы должны доставить языка. Если не натолкнетесь на немцев, идите до такого-то пункта, там встретите советские части. Они воюют тут, справа от нас…»
Я тогда совсем соображать перестал. Так обалдел, не помню, что и было со мной. Очухался только позже, по дороге, когда мы уже за пределы наших окопов вышли. «Какой черт дернул тебя за язык просить, чтобы я пошел с тобой», — говорю я Барбу. «Брось злиться, Силе, — отвечает он. — Не валяй дурака! Я знаю дорогу. Видишь, вон ельник побитый. Мы его проходили, когда фрицы нас назад гнали… Будь покоен, доведу тебя до немецких позиций». Немного легче на душе у меня стало: хорошо, что мой Барбу хоть дорогу знает!.. «Ничего с нами не случится, — продолжает он заверять меня. — А потом — нас ведь двое. Нужно только глядеть в оба!» «Поглядишь тут, как же!» — опять думаю про себя. Потому темень кругом, хоть глаз выколи.
Прошли мы наши позиции и стали дальше ползком по ельнику пробираться. Ползем и ползем, а ельнику тому все конца не видно. Мочи моей тут не стало терпеть… Локти и колени, как огнем, жжет… Растянулся на земле, хватаю Барбу за ногу. «Остановись, леший, — шепчу. — И передохнуть не грех…» Сели мы тут с ним под соснами, привалились спинами к стволам, пальцы на спусковых крючках держим… «Наверно, — говорит мне Барбу, — фрицы опять от нас драпанули!» «А с языком как же?» — спрашиваю. «А встретимся вот с советскими товарищами, поглядим, как быть», — решил он.
К тому времени мы уже пол-леса за собой оставили.
И подумал я тут: «Какого беса нам дальше переть? Этот Барбу — просто полоумный!» Схватил его за/руку, чтобы задержать здесь, у сосен. А он руку выдернул и компас вынул. Долго разглядывал, как учил его капитан, а потом, слегка повернувшись направо, говорит: «В ту сторону надобно нам идти… Там встретим мы советские части». И представьте себе, у меня после этих слов будто страх прошел. Подполз я к нему, и двинулись мы с ним дальше…
Крадемся ползком по ельнику, все больше и больше в лес углубляемся. Время от времени останавливаемся, прислушиваемся. Но кругом все как будто вымерло… Встали мы тогда…
«А назад как нам идти, знаешь ты, Барбуле?» — спрашиваю его, потому что я сам никакого понятия не имел… «Знаю, знаю, — заверил он меня. — Я дорогу наизусть выучил. А потом, у меня компас!..» Смышленый был парень, в теории чертовски хорошо разбирался…
Опять мы немного постояли, прислушались. Тишина в лесу — ветка не шелохнется. И снова, чувствую я, начинает меня страх пробирать. А Барбу мне знак подает дальше идти… Не успели мы с ним, однако, сделать и трех — четырех шагов, как он вдруг подскочит ко мне… шипит сквозь зубы и тянет вниз рядом с собой на землю. И слышим, близехонько от нас, шагах в двадцати, не более, зашелестела под чьими-то ногами хвоя. Замерли мы, с землей слились. И вдруг чувствую, поднимает Барбу тихонько голову и дергает меня за рукав. «Курят», — шепчет мне. Вижу, действительно два огонька в ельнике мелькают — то вспыхнут, то вновь пропадут. Волосы у меня под каской на голове поднялись. Нащупываю в темноте руку Барбу, сжимаю, хочу его спросить. Но только успел произнести: «Барбуле», — как он зажал мне рот рукой. «Ш-ш, — снова шипит мне. — Их всего двое. Оставайся тут, наведи автомат и будь наготове. А я подползу к ним. Если случится что, стреляй!» Хотел я было возразить, да куда там — он уже уполз к ельнику.
Крестьяне слушают молча, затаив дыхание. Многие даже о куреве забыли, и сигареты попусту дымятся в руках. Мужичонка в рваном тулупе вцепился обеими руками в свой мешок да так и застыл с полуоткрытым ртом.
А старик продолжал все так же исподтишка улыбаться под своими свисающими усами.
Время от времени то один, то другой крестьянин, вызываемый к амбару, протискивался с трудом через толпу и бежал к своей телеге. Схватывал за повод лошадь и тянул ее к весам. Разгружал мешки, взвешивал их и спешил к амбару. А затем, держа квитанцию в одной руке и деньги в другой, вскакивал на телегу и гнал ее по дороге, через поле, в одну из окрестных деревень. Телега некоторое время маячила в снежном вихре, а потом ее поглощала белесая мгла.
— Ну, чего ты уставился, Силе? — напомнил рассказчику старик. — Уехал, скатертью ему дорога.
— А потом, — возобновил свой рассказ Василе, — потерял я из виду огоньки и Барбу… Лежу, вперив глаза в ельник, жду, палец на спусковом крючке держу. Вдруг слышу — лопочет кто-то за моей спиной на чужом языке. Дальше слышу, команду кто-то отдает и… пошли тут трещать пулеметы! Прямо по сосне палят, под которой я лежал. Верхушки срезали, они все на меня попадали… «Немцы!» Поворачиваюсь к ним, беру гранату — и бац! Вспышка, грохот, потом слышу крики, стоны. Попал, значит, в самую середку. Поднимаю тогда автомат и этак коротко, часто — трр-трр-трр — по ельнику! Но тут вдруг и с другой стороны пальба началась… Прикидываю… Судя по огню, их поболее, чем нас, будет, человек с двадцать. Злость тут меня взяла на Барбу. Вот чертов сын! Заварил кашу, и поминай как звали. А я тут расхлебывай один на один с немцами. Сообразил я, в какую мы с ним попали переделку. Выходит, что, не заметив того, перешли мы через немецкие линии. «Вот ведь оказия!..» — думаю. Однако о фрицах не забываю. Снова беру гранату, швыряю. Потом из автомата палю. И опять гранату… И вдруг слышу — что вы думаете? — начинается пальба и позади меня, с той стороны, куда уполз Барбу. Батюшки-светы! — думаю. — Попался, голубчик, сидишь меж двух огней!.. Ах ты черт окаянный! Что б ни дна тебе, ни покрышки! — ругаю Барбу на все корки. — Как был ты ветрогон да пустобрех, так и остался! Ну, что же ты теперь делать будешь, Силе? — спрашиваю себя. — Одно остается тебе, парень: продать себя подороже. Биться до последней гранаты, до последнего патрона!» И снова — бац! — швыряю в немцев гранату, а потом опять из автомата по ним палю…
А немцы, чудно право, ведут себя, ровно слепые. Что бы им всем гуртом навалиться на меня! Так нет же, не наваливаются… Вставил я новую обойму в автомат, строчу по ним без передышки. А сзади огонь все приближается. Поворачиваю я туда голову и вижу: ползет ко мне какая-то тень, несколько шагов до меня
