на ничейную землю.
— Господин младший лейтенант! — испуганно схватил меня за руку Чионка.
— Оставь! — успокоил я его. — Нам нечего бояться.
Все же некоторое время мы пристально всматривались в багровое зарево по ту сторону фронтов. В это мгновение новая мощная огненная вспышка разорвала ночную тьму. И я увидел совсем рядом сеть проволочных заграждений. Сделал знак связному. Перекинув на грудь автоматы, мы двинулись к ней. Молча пересекли развороченную снарядами, словно дикими кабанами, пашню, миновали покрытое жалкими редкими всходами ржаное поле, до которого никакой ценой не смогли добраться накануне, и стали крадучись перебегать от воронки к воронке.
Перед сетью проволочных заграждений мы остановились. Над немецкими позициями продолжала царить все та же тишина — она стала словно еще глубже. Все сильней полыхал край черного неба, освещая кровавым светом окрестности. Мы замерли, испугавшись густой черной тени, которую отбрасывала проволочная сеть, и пустоты немецких окопов. По ту сторону проволочных заграждений простиралось подлинное царство мертвых, холодное, зловещее, наводящее ужас. Ночь казалась черным окровавленным покрывалом, накинутым на землю, тишина — словно застыла. И вдруг до нашего слуха донесся жалобный зов:
— Kamerad!.. Kamerad!..
Мы вздрогнули — так страшен был этот крик среди мертвой тишины окопов. Эхо отозвалось на него далеким приглушенным стоном. И снова воцарилась тишина, холодная, непроницаемая, пугающая. Я вдруг почувствовал, что кровь бросилась мне в голову, в ушах зазвенело, лихорадочно забился пульс на висках…
— Оставайтесь здесь! — крикнул мне Чионка и, пригнувшись, с автоматом наперевес стал осторожно пробираться сквозь проволочную сеть. Вскоре он скрылся в ее черной паутине, а через несколько мгновений вынырнул уже по другую ее сторону. Его высокая статная фигура четко выделялась на кроваво-красном фоне пылающего неба. Он знаком подозвал меня, и я по его следам протиснулся сквозь колючую проволоку.
В нескольких шагах начинались линии обороны немцев. Справа я увидел развороченные окопы с вздыбленными брустверами и ясно различил в них места пулеметных гнезд, а между ними густую цепочку чернеющих ячеек для стрелков. Вдруг Чионка, схватив меня за руку, рывком пригнул к земле: прямо на нас глядело черное разверстое дуло пулемета. Я лег на землю затаив дыхание, держа палец на спусковом крючке, а Чионка осторожно пополз вдоль окопа с гранатой в руке. Возле пулемета он вскочил и взмахнул рукой. Но тут же опустил ее и застыл на краю окопа. Я приблизился к нему. Возле пулемета с полной обоймой никого не было… Рядом на земле лежали брошенная немецкая шинель, одеяло, квадратная синеватая каска, противогаз… В окопе было несколько закрытых ящиков с патронами и один раскрытый с черными гранатами, уложенными в нем, как стальные яйца. Позади пулемета, на краю воронки от снаряда, валялись автоматы и ружья, несколько свернутых в трубки плащ-палаток и алюминиевые солдатские котелки. Чионка поднял один, из которого торчала ложка. На дне оставалось еще какое-то варево.
— Они только что ушли, — пробормотал он, словно про себя, и выпустил из рук котелок. Тот покатился по земле, упал в яму и зловеще звякнул, ударившись о пулемет. Тишина после этого показалась еще глубже, еще страшней. В этот миг снова раздался жалобный крик: Kamerad! Kamerad! — Он звучал теперь глуше, слабей.
Мы стали исследовать немецкие окопы в той стороне, откуда доносился звук. Ночь то освещалась кровавым заревом, то снова погружалась во тьму.
— Наверное, раненый! — шепнул Чионка взволнованно. — Борется со смертью.
Мы снова пошли на голос. Миновали другие траншеи и окопы, развороченные, обрушенные снарядами, и вступили в зону, где земля была буквально перемолота, превращена в пыль нашей артиллерией. Десятки и десятки трупов, затянутые в мышино-серые мундиры с серебристыми петлицами, лежали распростертые, смешанные с землей, свисали с окопов, скорчились на дне широких ям. И всюду валялись брошенные винтовки и пулеметы, патроны и гранаты, размотанные пулеметные ленты, темные стальные каски, ящики с боеприпасами, противогазы… При вспышках зарева все это нагромождение боевой техники и растерзанных, изуродованных трупов казалось омытым кровью…
Чионка так испугался, что потянул меня за рукав, чтобы увести. Но споткнулся о чей-то труп, наполовину засыпанный землей, и повернул его лицом вверх. Мы склонились над убитым. На нас смотрели мертвые остекленевшие глаза, в которых тускло отражался отблеск далекого пожарища. Лоб молодой, гладкий, волосы белокурые, мягкие. Тонкие синие губы плотно сжаты, словно человек хотел задержать хлынувшую изнутри кровь, и она двумя тонкими струйками просочилась по углам его рта.
Снова раздался стон раненого, такой же глухой и на этот раз так близко, что мы вздрогнули. Чионка кинулся на голос, шагая через трупы, обогнул несколько окопов и склонился над одной из ям для снарядов… Там я и нашел его. Он стоял на коленях перед распростертым на дне немецким солдатом, стараясь расстегнуть ему китель на груди. Я вдруг почувствовал страшную слабость и вынужден был опуститься на край ямы. Я ничем не мог помочь своему связному — ему пришлось одному возиться с раненым, стянуть с него китель, забинтовать грудь…
— Ох, ох, — стонал немец, лежа с закрытыми глазами и бессильно свесив голову на плечо. — …Ach, Kamerad!.. Bruder, lass mich nicht bei den Bolschewiken! [18]
Чионка не выдержал и легонько шлепнул раненого ладонью по губам, тихонько выругавшись про себя. Немец открыл глаза, но был слишком слаб, чтобы разглядеть наши липа.
— Wasser [19], — простонал он. — Wasser!
Чионка поднес к его губам флягу с ромом. Несколько глотков совершенно сморили раненого, и он обмяк у него на руках, как тряпка. Обхватив немца поперек туловища, Чионка выволок его на край ямы рядом со мной. Затем устало опустился на землю и положил его голову к себе на колени. Раненый перестал стонать, но дышал все также прерывисто и трудно. Он совсем обессилел. На лице его играли красные отсветы пожара.
Но меня не трогали страдания немца. «Бежали твои», — мысленно выговаривал я ему. Потом отвернулся, снова охваченный ненавистью. Оцепенев, продолжал я сидеть на краю воронки, устремив невидящий взор в пустоту немецких позиций, освещенных кроваво-красным заревом.
Вдруг я вздрогнул — я заметил среди развалин какую-то блуждающую тень. Человек внезапно выскочил из тьмы с той стороны, где были вповалку нагромождены мертвецы, и мчался, перескакивая через окопы и ямы, наперерез полю, к переднему краю. Время от времени он вскидывал руку, в которой сверкала сталь пистолета, и что-то выкрикивал хриплым, ржавым голосом. Иногда вдруг застывал на месте, дрожа всем телом, и стрелял в воздух. Потом снова бросался бежать, не разбирая дороги, по окопам и трупам, громко вопя и бессмысленно тыкаясь в проволоку. Когда он промчался мимо нас, одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: этот человек ничего не видит перед собой, он гонится за видениями своего разгоряченного мозга…
В одно из мгновений, когда беглец остановился неподалеку, чтобы вновь выстрелить в сторону наших позиций, я успел разглядеть его. Это был немецкий офицер высокого роста, худой, стройный, со смуглым болезненным лицом. Китель его был распахнут на груди, голова обнажена; взлохмаченные, сбившиеся волосы трепал ветер, свободно гулявший над полем боя, доносивший до нас запахи горящей серы, крови и трупов.
Чионка опустил на землю раненого и стал спокойно целиться из автомата в офицера. Но я успел схватить дуло и направить его в землю.
— Брось, — шепнул я ему. — Он сумасшедший.
И, словно в подтверждение моих слов, офицер начал вдруг визгливо и истерически выкрикивать:
— Die Bolschewiken!.. Haltet die Bolschewiken auf!.. Vorwarts, Jungen!.. [20]
И тут же исчез, растворившись, как призрак, во тьме, в той самой стороне, где появился. Чионка бросил на меня сердитый взгляд, все еще продолжая держать в руке автомат. Он явно жалел, что не пристрелил сумасшедшего офицера.
— Они бы весь мир ввергли в безумие, — пробурчал он. И, взвалив раненого на спину, направился к нашим позициям. Я молча последовал за ним. Сознаюсь, мне противно было идти за этим немцем, как
