Когда подошли бойцы, я вскочил на коня и повел колонну рысью. Однако некоторое время спустя мы снова вынуждены были остановиться. Шоссе вбегало на мост, переброшенный через пропасть. Здесь мы опять увидели по обе стороны дороги сброшенные в канавы и под откос разбитые танкетки и автомашины, множество поломанных повозок, разнообразное оружие, ящики с боеприпасами… Но само шоссе было свободно и бежало серой суживающейся лентой к мосту с гранитным парапетом.
У въезда на мост мы наткнулись на немца, который лежал поперек дороги, загораживая собою путь. Я стал медленно приближаться к нему, держа палец на спусковом крючке. Но немец не шелохнулся — он крепко спал. Вздрогнул он, только когда топот коня раздался почти у самого его уха. Он вскочил с пистолетом в руке и крикнул осипшим голосом, как человек, долго кричавший на воздухе: «Halt!» [21]. Затем сделал попытку подойти ко мне, но пошатнулся и едва не упал: немец был мертвецки пьян. Ноги у него заплетались, его качало из стороны в сторону. Наконец, с трудом обретя равновесие, он двинулся ко мне нетвердыми шагами и остановился, широко расставив ноги, держа в одной руке пистолет, а в другой бутылку с ромом.
Это был немецкий офицер, совсем молоденький, почти мальчик. Он был без фуражки. Растрепанные, слипшиеся волосы были такие грязные и пыльные, что с трудом можно было различить их цвет. Лицо осунувшееся, желтое, как у покойника, рот скривлен, губы слюнявые, глаза покрасневшие, мутные, осоловелые. Офицерик был так пьян, что не мог разобрать, кто перед ним находился, — он принял нас за немцев.
— Halt! — снова пробормотал он, икнув, и, угрожающе направляя на меня пистолет, продолжал по- немецки: — Всем на проверку! Нельзя возвращаться домой с «Майн кампф». Понятно? Никому там она больше не нужна! Гитлер капут! Берлин — капут! Третий рейх — капут! Пепел!.. Что вы еще ждете? — вытаращил он на меня свои осоловелые глаза и попытался выстрелить в воздух, не замечая, что в пистолете давно уже не было патронов и он только коротко и сухо щелкал при нажатии курка… Затем, сделав еще несколько шагов ко мне, остановился у самой лошадиной морды и начал вдруг визгливо и истерически хохотать, икая и размахивая бутылкой.
— Ха-ха-ха!!! Ик! Новый порядок! Ик! На тысячу лет! Ик! Ха-ха-ха! — захлебывался он визгливым пьяным смехом.
Потом повернулся и шатаясь направился к правому парапету моста, где стояли на земле в ряд с десяток экземпляров книг Гитлера «Майн кампф». Все они были раскрыты на странице с фотографией фюрера, и на каждом снимке зияла дыра от пули как раз посреди лба, между взлохмаченными, насупленными бровями и жесткой свисающей с головы прядью волос. Помучившись опять некоторое время, чтобы обрести устойчивость, подросток с офицерскими нашивками встал в позицию «смирно» и, козырнув рукой с револьвером, выкрикнул:
— Хайль Гитлер!
«Цанк!» — щелкнул опять пустой револьвер; пуля, если бы она была в пистолете, должна была бы снова пробуравить физиономию фюрера. После этого офицерик сделал шаг, снова козырнул, еще раз нажал на спусковой крючок и, застыв вдруг на месте, яростно заорал:
— Мой фюрер?.. Тьфу!.. Лжец!.. Тьфу!
Только сейчас, сообразив наконец, что в пистолете нет патронов, он швырнул его о парапет с такой силой, что выбил искру. Потом набросился на расставленные книги и стал сбивать их кулаками в воду. Река, подхватив, понесла их вниз по течению.
Когда он снова повернул ко мне лицо, его покрасневшие мутные глаза были полны слез. Он попытался еще что-то сказать, но вдруг застыл, разинув рот и испуганно выпучив на нас глаза, — он разглядел наконец, что перед ним были не немцы.
Чионка и еще один из бойцов, соскочив с коней, схватили его за руки. Офицерик не сопротивлялся. Он был слишком измучен физически и душевно. Я тоже спешился и подошел к нему. На него страшно было смотреть — он был на грани безумия. Зажмурившись, я ударил его рукой по обеим щекам… Нужно было заставить его очнуться… Когда он пришел в себя, я велел его связать и бросить на повозку с боеприпасами и провизией, где он моментально заснул.
В полдень, когда мы сделали привал на обед в каком-то селе, я подошел к повозке. Немец все еще спал непробудным сном. По моему приказу один из бойцов приподнял его за плечи, а другой окатил холодной водой. Офицерик забился на телеге, дрожа всем телом и отряхиваясь. Потом открыл глаза и стал испуганно всматриваться в каждого из нас… Теперь, когда он окончательно пришел в себя, я мог разглядеть его внимательно… Во всем его облике было что-то ребяческое. Лицо с тонкой нежной кожей, с едва пробивающимся желтым пушком на щеках еще не знало бритвы. И глаза у него сейчас были другие — темно-голубые, как синька, прозрачные до дна, только в самой глубине их словно притаилась легкая тень, говорящая о душевном надломе. Видя, что я не спускаю с него глаз, офицерик смущенно отвернул лицо. Мне показалось, что он собирается заплакать. Я не смог удержаться и коснулся рукой его худого, слабого плеча. Это был первый немец, который вызвал во мне чувство жалости. Офицерик вздрогнул и посмотрел на меня смиренным покорным взглядом. Все же я не смог заставить себя сказать ему доброе слово. Война ожесточила наши сердца. Особенно против немцев.
Я предложил ему поесть, но он отказался, упрямо качая головой. Попросил только пить. Пил долго, жадно. Потом я выслушал его короткую повесть о себе. Он был произведен в офицеры и отправлен на фронт досрочно. Его, как сотни и тысячи других подростков, Гитлер безжалостно бросил в бой, не дождавшись призывного возраста…
Мне пришлось таскать молодого офицерика с собой. Я не имел возможности выделить бойца на конвой одного пленного. Но я не мог и бросить его посреди дороги. Оставалось ждать следующей партии пленных, к которой я мог бы присоединить его и отправить в тыл.
Но развернувшиеся вскоре события заставили меня забыть об офицерике-подростке. Скоро мы нагнали немецкую колонну — остатки батальона альпийских стрелков. Они двигались по шоссе довольно медленно, плотным, сомкнутым строем. Некоторое время мы следовали за ними на расстоянии нескольких сотен метров. Их нельзя было так просто атаковать. Отряд был слишком хорошо вооружен. Впереди ехала вереница повозок с установленными по бокам пулеметами, позади четыре пары быков тащили танк с дулом орудия, обращенным к нам. «Эти будут сопротивляться, — подумал я. — Не остановились же они перед тем, чтобы сбросить под откос танки и автомашины, когда у них кончился бензин…»
Я проехал вперед к дозору, чтобы следить в бинокль за каждым движением колонны. Оставив коней в кустарнике, мы стали крадучись следовать за немцами, перебегая от куста к кусту, застывая на месте, когда они замедляли шаг, переходя на бег, когда позади быков начинал тарахтеть танк. «Ничего не скажешь, — продолжал я размышлять про себя. — Умно придумано. Захватить с собой целый дот! И будут тащить его так, пока не почувствуют себя в безопасности. И все же они дураки! — усмехнулся я про себя. — Где найдут они теперь эту безопасность? Нет ее сейчас даже в сердце Германии, ни в имперской канцелярии, ни под куполом разрушенного рейхстага, где уже неделю развевается красный советский флаг, ни на Эльбе, где русские встретились с американцами…»
Я решил, что самым разумным будет держаться сейчас от них на известном расстоянии, чтобы они нас не заметили. А, дождавшись ночи, когда они остановятся на привал, напасть на них внезапно, захватив врасплох. Но как решиться на ночной бой с девятнадцатью бойцами! Атаковать колонну, вооруженную до зубов, экипированную, словно она только что отправлялась на фронт? К тому же, это были фанатики, люди, которые не остановились бы ни перед чем. «Неужели они не понимают, что дело их проиграно? На что они надеются? Разве они в состоянии добиться того, чего не смог добиться Гитлер за пять лет войны, имея в своем распоряжении огромнейшую армию? Да, все это так, но ты-то, что ты намерен делать?» — мысленно спрашивал я себя.
Так осторожно двигались мы за гитлеровцами в течение целых двух часов, дрожа от напряжения, мучительно ища выхода из создавшейся ситуации. Наконец мне показалось, что я нашел его. Почему бы не попытаться нам молниеносно ударить немцам во фланг с какого-нибудь холма в то время, как они будут проходить по узкой дороге, где путь в другую сторону будет им отрезан пропастью, на дне которой ревел горный поток?
Сказано — сделано. Наши пулеметы ударили сверху во фланг так неожиданно, что гитлеровцы не смогли даже спрыгнуть в канавы и спрятаться. В замешательстве они сгрудились на краю пропасти за камнями.
