полка. При моем появлении он одергивает гимнастерку и садится за стол командира.
— Садитесь, — приглашает он меня, показывая на стул, стоящий у стола. Я оглядываюсь. Зачем я понадобился Рудневу? Ничего не понимаю!
— Фамилия, имя, отчество? — спрашивает Руднев. Опять невольно оглядываюсь. У двери все тот же одинокий солдат. Значит, вопрос задан мне.
— Вы сами прекрасно знаете, не так ли?
— Здесь вопросы задаю я! Ваша фамилия, имя, отчество?
— Слушайте, Руднев, перестаньте валять ваньку.
— Встать!
Я поднимаюсь со стула.
— Повторяю! Здесь вопросы задаю только я! Сдать оружие! Я демонстративно засовываю руки в карманы брюк. Продолжаю молчать.
— Товарищ боец! Приказываю обезоружить! Солдат тяжко вздыхает рядом со мной и стучит о пол прикладом винтовки.
— Сдавай, старшина.
Отстегиваю ремень и отдаю его вместе с пистолетом солдату. Он передает его Рудневу, тот достает пистолет, вынимает из него обойму и тщательно пересчитывает патроны. Пересчитав, опускает пистолет в ящик стола, а мне возвращает ремень.
— Садитесь! Рассказывайте, с каким заданием прибыли, кто вас послал?
— Откуда прибыл? Какое задание?
— Молчать! Отвечать только на вопросы! С каким заданием прибыл? Сколько тебе заплатила немецкая разведка? Как думал осуществлять связь?
У меня вертится на языке одно-единственное слово — «дурак»! Но, кажется, если произнесу его, я не окажусь в выигрыше. Уж лучше молчать. И я молчу.
— С каким заданием прибыл?.. — монотонно бубнит Руднев и что-то пишет на отдельных листочках бумаги.
Еще со студенческих лет во мне выработалось умение в случае необходимости отключать свой слух. Я могу внимательно глядеть в глаза собеседника, но, если разговор мне неприятен, мой слух изолируют спасительные заслонки, и тогда я могу думать о чем угодно, продолжая изредка кивать головой или поддакивать. И теперь я, отключив слух, только думаю. О, если бы Руднев мог узнать мои мысли!..
И снова:
«Чистосердечное признание облегчит твою участь.
С каким заданием прибыл?
Признавайся. Иначе расстрел.
Какую задачу поставила немецкая разведка?
Признавайся!..
Молчание усугубляет твою вину!
Говори всю правду!»
И так до утра.
Сегодня при моем появлении в общежитии штурман Шмаков недвусмысленно произнес:
— Почему мы должны терпеть шпиона?
Не знаю, кто влепил ему пощечину — Василий Вильчевский или Николай Пивень, но мне стало понятно, что клеймо «шпиона» пристало прочно. Что делать? Как доказать свою невиновность? И почему я должен доказывать? Почему требует доказательств заведомая ложь? Почему донос считается неоспоримым фактом?
— Возьми партизанскую справку и покажи ее Рудневу, — советует Маслов.
— «Филькину грамоту»? — Я горько усмехаюсь. — Вряд ли поможет. Еще обвинит в незаконном присвоении воинского звания.
— А ты объясни, почему нас назвали майорами.
— Нет, Руднев не способен это понять. Может, попробуем вместе? Ты и Лыга?
— Я уже был у него, — говорит Маслов.
— Сам ходил?
— Приглашал…
— Тоже пришлось доказывать свое алиби?
— Нет… Это сделали вы с Лыгой, подтвердив каждый день моего пребывания за линией фронта. Вы же меня и отправили…
— Ну, а ты? Ты поможешь?
— Думаешь, он поверит мне? Ведь я улетел раньше… А что было потом?
— Значит, и ты сомневаешься?
— Дурак! Ему нужны доказательства! Доказательства, понимаешь? Где я их возьму?
— Негде… А ты, Лыга? Мы улетели вместе. Ты-то ведь можешь подтвердить каждый мой шаг.
— Не каждый. Ты куда-то отлучался.
— «Куда-то!..» На аэродром! Встречал и провожал самолеты! Упрашивал начальника авиации отправить сначала Федю, потом нас обоих! Ну, подтвердишь?
— А вспомни листовку… Я член партии и не могу ничего скрывать.
— Скрывать?! Вспомнил листовку?.. Сегодня ночью меня опять вызовет Руднев, и уж я ему скажу… Скажу, что младший техник-лейтенант Лыга встречался в немецком тылу с Гитлером!
— Глупо! Неприкрытая ложь!
— А ты попробуй, докажи! Чем глупее, тем правдоподобней…
Я еще пытаюсь шутить… Как доказать, что я не верблюд, что моя покойная бабушка не побочная дочь кайзера Вильгельма, дедушка не руководитель сигуранцы, а я все же не немецкий шпион?!
Что же мне делать?
С этим я пошел к комиссару полка. Я рассказал ему все: про себя, про Федора и Лыгу, про листовку и «филькину грамоту», про каждый день, проведенный там, в тылу у врага, и про Руднева…
Ничего не ответил комиссар, ничего не пообещал, только сжал мои плечи тяжелыми ладонями бывшего шахтера и заглянул в глаза. Внимательно и немного грустно. Да и что мог ответить мне комиссар Терещенко? Я и сам считал, что в такое тяжелое время лучше заподозрить десяток невинных, чем пропустить в ряды армии одного настоящего шпиона, одного предателя…
Ночью, как обычно, пришел солдат-посыльный:
— На допрос, старшина!..
— Послушай, скажи Рудневу, пусть катится к черту! И сам иди…
— Не могу. Старший лейтенант опять прикажут…
— К черту! Понял? К черту!
Я упал на койку, закрыл голову подушкой и, кажется, впал в какое-то забытье. Меня вернуло к действительности чье-то прикосновение:
— Вы больны, товарищ старшина?
Я отбросил подушку и открыл глаза. Возле моей койки стоял командир полка.
— Вас не было вечером на построении, — продолжал он. — Почему?
— И не только вчера, товарищ капитан. Вы сами все знаете…
— Я знаю, что вас не было в строю! Потрудитесь сегодня не опаздывать!
— Есть, товарищ командир!
Командир поворачивается и идет мимо коек к выходу. Я срываюсь с койки и догоняю его уже около двери, говорю с признательностью:
— Анатолий Александрович! Спасибо!.. Он проводит ладонью по моим непричесанным вихрам:
— Эх ты!..
Вечером я стою в строю вместе со всеми, слушаю слова боевого приказа и незаметным движением поправляю на ремне пистолет, который час назад принес все тот же солдат-посыльный.
А вскоре, после одного из боевых вылетов, я приношу парторгу эскадрильи заявление о вступлении в
