Командир и комиссар полка — старшие лейтенанты. Оба под стать друг другу — высокие, стройные. И тот и другой кадровые офицеры с боевым опытом: участники войны с белофиннами, воевали и на Халхин- Голе. Если командир полка Меняев несколько горяч и порою несдержан, то комиссар Терещенко, наоборот, слегка флегматичен и уж очень рассудителен. И эта его спокойная рассудительность надежно уравновешивает горячность командира. Наверно, зная их характеры, и назначили обоих в один полк, так сказать, для дополнения друг друга. В общем, достойная пара. Пройдет совсем немного времени, и каждый из нас, молодых летчиков и штурманов, незаметно для себя начнет в чем-то подражать любимым командирам — походкой Меняеву, выправкой Терещенко. Меняев слегка сутулится и ходит, переваливаясь, будто ощущает за своей спиной невидимый груз парашюта. Комиссар ходит прямо, высоко подняв голову, и при разговоре всегда старается заглянуть в глаза собеседнику. Говорит он медленно, тщательно обдумывая каждое слово.
…Что-то удивительно располагающее, внушающее уважение было в облике командира полка А. А. Меняева.
Штурман полка Александр Белонучкин — тоже лейтенант и тоже участник боев с белофиннами. У него приземистая фигура, некрасивое лицо, которое тем не менее кажется исключительно обаятельным. Шутник, весельчак, Белонучкин способен острить в любой, самой неподходящей ситуации. Как-то он летел на бомбежку с командиром эскадрильи Афанасием Борщевым. Условия полета были исключительно плохими: облачность высотой сто — сто пятьдесят метров, видимость около двух километров и ночь. Перед линией фронта Борщев вошел в облака. Стал набирать высоту и не справился с техникой пилотирования. Самолет стал беспорядочно падать. Штурман видел напряженную спину летчика, видел все его старания выйти из создавшейся ситуации, но помочь не мог. Когда самолет пробил облака и Борщев смог восстановить его положение, Белонучкин спокойненько, будто они только что не смотрели в глаза смерти, сказал:
— Ну, ты и шутишь, Афоня.
От злости Борщев даже потерял дар речи. Только выполнив задание и произведя посадку на своем аэродроме, он дал волю гневу:
— Ну, знаешь, Саша! Больше с тобой летать не буду!
Но они летали вместе еще много раз.
Командир эскадрильи лейтенант Борщев мал ростом и неказист на вид. Его ничем не выразительное в общем-то лицо украшает уникальный нос. Независимо от времени года, будь на улице летняя жара или зимняя стужа, борщевский нос всегда напоминает молодую облупленную картофелину.
Я служу в эскадрилье Борщева и поэтому знаю, что командир он хороший. В меру требовательный, в меру строгий, исключительно честный и справедливый. О нас, молодых, печется как о собственных детях. В любую минуту готов поделиться своими немалыми знаниями и опытом летчика.
Другой командир эскадрильи, младший лейтенант Уразовский, высок ростом, правда, мешковато сидящая на нем форма скрадывает этот рост. Говорят, что он никогда не повышает голоса и не любит попусту тратить слова. Каждое слово, как и движение, — к делу.
И, наконец, кумир и объект постоянного подражания молодежи командир эскадрильи лейтенант Брешко. Я давно присматриваюсь и во многом тоже подражаю ему. Мне нравится его умение овладевать вниманием окружающих, когда он начинает рассказывать что-либо из своей многолетней авиационной практики. Если действующим лицом в рассказе является он сам, то налицо легкий юморок. Все его истории обычно начинаются словами: «Был у нас в части один лейтенант», — и мы понимаем, что за этим безымянным лейтенантом скрывается сам комэск Брешко.
Нравится мне его обычная аккуратность, подтянутость и, я бы сказал, удаль, сквозящая во всем. И в том, как он носит пилотку, чуть сдвинув ее к уху, и в том, как туго затягивает ремень, не оставляя ни одной складки на гимнастерке, и в его сапогах, всегда надраенных до зеркального блеска, и в умении быть всегда свежим, будто минуту назад он принял душ. Да что там говорить, кадровый военный так и сквозит во всем его облике и выгодно отличает от лейтенантов запаса, недавно надевших военный мундир.
Большая часть личного состава полка — молодежь. Почти все летчики и техники призваны из запаса, из аэроклубов, только некоторые из них — бывшие школьные инструкторы.
Штурманы — все как один из нашего военного училища. Одни преподавали, другие были курсантами. Мы, недавние курсанты, занимаем какую-то неопределенную позицию. От офицеров вроде далеки (по приказу Тимошенко всему нашему выпуску были присвоены не офицерские, а сержантские звания), но так же далеки и от солдат (как же — штурман самолета!). У нас еще нет боевого опыта, но за плечами солидный запас знаний, приобретенных в училище, и отличная строевая выправка, о которой так заботился наш Клюев. Но… солдатами не рождаются. Солдатами становятся по необходимости. Стал солдатом и мой непосредственный командир — младший лейтенант Федя Маслов. Был он летчиком-инструктором в аэроклубе, а теперь мы стоим с ним в строю эскадрильи Борщева. Экипаж.
Первый боевой
Сегодня первое боевое задание. Готовимся к нему так, как недавно готовились к контрольному полету на экзаменах в училище. Красная линия маршрута на полетной карте тянется от Москвы на юго-запад до пересечения с Варшавским шоссе. Дальше она идет вдоль него к деревне Кувшиново, что возле города Юхнова. По данным разведки 43-й армии, которой подчинен наш полк в оперативном отношении, в лесу, что севернее деревни Кувшиново полтора-два километра, предполагается замаскированная стоянка самолетов противника. Мы должны «найти эти самолеты и поразить цель бомбовым ударом. В случае противодействия зенитных средств противника надлежит подавить его огневые точки пулеметным огнем», — так гласит боевой приказ. Первый боевой приказ по полку! Для его выполнения под крыльями каждого самолета подвешены четыре пятидесятикилограммовые бомбы. Для этого и пулемет у штурмана. А у меня ко всему в кармане лежит еще «лимонка» — подарок старшего техника-лейтенанта Кильштока. Когда он протянул гранату мне, спокойно сказав при этом: «Возьми. Авось пригодится!», — я про себя подумал: лучше бы не пригодилась. Но подарок взял: на войне всякое может случиться.
Темная, почти чернильная ночь. Редкий снежок перемешивает и без того неприметные ориентиры. Правильно ли летим? Разворачиваю карту и включаю свет.
— Во-о! Устроил иллюминацию, — ворчит Федя. — Слепит!
Я выключаю лампочку. Понимаю, как тяжело ему пилотировать самолет при такой плохой видимости, убежден, что темнота — наша единственная защита, но для того, чтобы сориентироваться, мне необходимо взглянуть на карту. Просто необходимо!
— Федя, — прошу я Маслова, — включу на минуточку? Я же не бог. Надо сориентироваться.
— Ну, включай, мучитель!
Торопливо сличаю карту с местностью. Ага! Большой массив леса, за ним река и поворот дороги… Идем правильно!
Свет в кабине горел не больше минуты, а Федор уже увел самолет с курса. Вот ведь как! И тут же простой вывод: надо заучивать маршрут полета на память, чтобы в воздухе не пользоваться картой. Вот тебе и первая крупица военного опыта, первое, пусть незначительное, открытие.
— Линию фронта прошли? — спрашивает Федор.
— Нервничаешь? — язвлю для его же успокоения.
— А ты — нет? Первый же вылет…
— Первый, — миролюбиво соглашаюсь я. — Подходим, Федя, к линии фронта.
Мы умолкаем, занятые своими мыслями.
Линия фронта. Какая она? Линия, разделяющая две армии? С одной ее стороны друзья, с другой — враги. На моей карте линия фронта обозначена двумя цветными полосами — красной и синей. На земле же нет никакой линии. Черными кляксами по серой промокашке плывут пятна лесов, заснеженные поля, деревушки, скрытые снегом, очертания рек и дорог. Где-то по этой речушке проходит линия фронта. Самолет медленно пересекает ее заснеженную пойму. Впереди те же поля, такие же перелески. Только внизу уже враг. Даже воздух здесь кажется другим. И мотор в этом воздухе работает по-другому: не так уверенно, не так ровно. Или это только кажется?
