попил водички, выглянул на балкон. Дождь полупрозрачной завесой отгородил нашу квартирку от всего мира. А ведь сейчас кто-то прячется от дождя под лавками во дворе, под деревьями. Брр. И я когда-то, в другой жизни, тоже прятался и скулил от страха. Правда, тогда грозы были пострашней. Это я хорошо помню.
Неприятный зуд возник где-то на затылке между ушами. Я насторожился. Зуд перешел в прерывистый гул, будто удары далекого колокола слились в один бесконечно долгий звук.
Пришло мое время. Наташку, конечно, будить не стоит — еще чего доброго со мной пойдет. Мама Таня спала, свесив руку из-под одеяла. Я лизнул пальцы. Безрезультатно. Мммм… Ухватил осторожно одеяло и потянул. Она заворочалась, когда холодный сырой воздух забрался под рубашку.
— Наташ, ты… Амур, ты что?
Я совсем стянул одеяло и оттащил его на середину комнаты.
— Ты что, сдурел, что ли? Ну-ка, пошел отсюда.
Я жалобно заскулил и оглянулся на дверь.
— Ну, что еще! Газ, что ли не выключили?
Мама Таня прошлепала босыми ногами на кухню, проверила плиту, потом заглянула в ванную.
— Чего тебе надо?
Я подбежал к входной двери и стал в нее царапаться.
— Да? А еще чего изволите? Время три часа ночи, а ему приспичило. Ты видел, что на улице делается? Потерпишь!
Я заскулил еще жалобней.
— Тихо ты, Наташку разбудишь. Вот, смотри, открываю дверь. Сделаешь свои дела, придешь.
Дверь будет открыта. Понял? И чтобы это было в первый и последний раз!
Кодовая дверь была приоткрыта, и я шмыгнул на улицу. У подъезда, под козырьком сидела на старом венском стуле бабка Катя и смолила папироску.
— Ну что, Амур, не спится? И я в грозу спать не могу. Все войну вспоминаю. Вот такая же погодка была, когда мы в сорок четвертом…
Да знаю я, баб Кать, ты мне уж столько раз рассказывала. Извини, дела.
— Ну беги, погуляй. Тебе то что, вон какой ковер на спине.
Гроза стихала: молний уже не было, ворчал, уходя, гром, и только дождь хлестал с прежней силой.
Фонари вдоль дома не горели, а так — едва тлели тусклыми огоньками в кронах мокрых деревьев.
Меня ждали на углу дома, там, где не было даже рассеянного света. Я почуял его раньше, чем увидел и был разочарован. Это была собака. Большой, породистый ротвейлер. Он стоял, широко расставив мощные лапы, ожидая, кто придет остановить его. Он не был расположен к переговорам, но все-таки я решил его урезонить.
— Ты не получишь то, зачем пришел. Ты не понимаешь, что делаешь. Уходи.
— Меня выбрали и это хороший выбор. Я знаю, ты не уйдешь с дороги, но это и не нужно. Ты умрешь первым.
Ротвейлер слегка присел, готовясь к нападению.
Интересно, как выглядел наш диалог со стороны. Стоят две собаки, смотрят друг на друга. Ни лая, ни рычания. Игра в гляделки, да и только. Я понимал, что он говорит, но мысли его были тяжелые и ворочались с трудом, как камни в русле горной речки. Видимо те, кто выбрал его, не стали кропотливо готовить посланца, тренировать, натаскивать. Просто взяли наиболее подходящее для убийства существо и наделили минимальным сознанием. Ну, а чем его оснастили, сейчас увидим. Я не чувствовал злобы или неуверенности. Я долго готовился к этой схватке. Там, где я жил были звери куда серьезнее, да и не животное ожидал я увидеть.
Заскрежетал металл по асфальту — он выпустил лезвия из когтей, готовясь к броску. Это напрасно. Рано. Прыгать неудобно. Ротвейлер совсем не знал, кто будет против него. Он тяжело поднял в прыжке свое тело. Вечный недостаток домашних собак — лишний вес.
Я прыгнул навстречу, чуть вбок, переворачиваясь в воздухе на спину и выпуская когти. Отбил его левую лапу, посыпались искры. Что за железо ему поставили, если крошки летят? Его лапа пошла вниз, голову он повернуть не успел и я рванул снизу стальными когтями его беззащитную глотку.
Ротвейлер замер на растопыренных лапах, затем, неловко переступив, завалился на меня. Я лежал на спине, даже не потрудившись перекатиться в сторону. Горячая кровь хлынула на морду, уходя из сильного тела. Он пытался что-то сказать, но мысли, и прежде тяжелые, теперь совсем не слушались.
Чужое сознание оставило его. Я уловил отчаяние, непонимание происходящего, ужас и страх перед надвигающимся и неизбежным. Желание оказаться рядом с другом, с которым можно играть в мяч, упиваясь собственной силой, таскать в зубах колесо от «Жигулей», спать на ковре у двери, радоваться похвалам и огорчаться неудовольствию хозяина, охранять детскую коляску с пищащим человечьим детенышем…
Все кончилось. Его большое тело в последний раз сотрясла крупная дрожь, хрипенье и бульканье затихли.
Я лежал в луже чужой крови, и не было сил подняться. Видит бог, я не хотел этого. Но он пришел убить Наташку. Не по своей воле, но пришел. Я припомню этого бедолагу, если встречусь с приславшими его. Кое-как я добрел до водосточной трубы на углу дома. Я лег в промоину и стал жадно пить отдающую ржавчиной воду, поворачиваясь то одним, то другим боком, чтобы смыть кровь.
— Ты молодец, приятель. Сделал все, как надо. Теперь пойдем с нами.
Это были те двое, которые дали когда-то мне новую жизнь и отправили сюда за тысячи километров и миллионы лет от моего мира защищать ребенка. Они и в прошлый раз появились неожиданно, но тогда я валялся с распоротым брюхом, а сейчас должен был почувствовать их приближение раньше.
Избаловался… Привык сладко есть и мягко спать…
— А как же Наташка? Ведь вы говорили, что на одной попытке они не остановятся?
— Это уже не важно, — сказал один, — ребенок должен был погибнуть еще полгода назад. Мы не дали этому случиться, и теперь это отразилось на нашем времени. Наш мир меняется. И меняется катастрофически. Мы хотели поставить эксперимент и ошиблись. Да-да, мы тоже ошибаемся, как и современные люди, хотя и отличаемся от них, как ты от собак. Исчезновение одного человека этот, — он выделил голосом, — мир не изменит. Несопоставимые величины. Социум просто не заметит потери, но если в ближайшее время девочка не исчезнет, последствия для будущего лично я не берусь предсказать.
— Ах, социум не заметит… А ее мать заметит? А старуха-соседка? А те, кто ее любит и знает? А я? Кстати, ведь меня должны были сожрать еще в миоцене, но я жив, и мир в порядке.
Второй присел на корточки рядом со мной и склонил голову, будто с интересом разглядывал что-то неведомое.
— Ну, прямо доисторическая преданность. Ты и в самом деле реликт. Пойдем с нами, приятель, пойдем. У нас даже собаки живут долго, почти вечно. Оставь все, как есть и…
Он поперхнулся словами, поскольку я встал и так энергично встряхнулся, что брызги дождевой воды веером прошлись по его лицу. Вытерев лицо ладонью, он поднялся.
— Ты здорово изменился, приятель. Ты не забыл, кто ты, зачем ты и кому обязан практически всем, что имеешь? Ты можешь вернуться в свое время или можешь пойти с нами, — сказал он сухо. — Здесь ты не останешься. Или останешься лежать рядом вот с той собакой.
— А Наташка?
— Нам приказано убрать тебя отсюда. Скажу больше: мы не можем забрать тебя силой, но в твоих интересах согласиться. Теперь ребенок — не наша забота. И не твоя.
— Я остаюсь, — я слегка присел, стараясь держать обоих в поле зрения, — кто из вас рискнет своей вечной жизнью? Ну? Ничего страшного — ведь социум не заметит.
Они переглянулись. Затем тот, кто говорил со мной взял второго за ворот и притянул к себе.
— Ну что, теоретик? Что теперь?
Тот слабо пытался вырваться:
— Откуда я знаю. И вообще, ты привлек это существо, ты и…
— Я? Правильно, я. Ты только идеи подкидываешь. Я исполнитель, а ты, как всегда, в стороне! — Он
