Илья Головин

музыки я тогда не знал. Так вот, когда по радио объявили музыку нашего Головина, я весь превратился в слух и внимание.

Головин. Ну и что же?

Рослый. Ну — и ничего!.. Вы уж меня извините, ничего я не понял в вашей музыке. Намучился я, пока до конца дослушал. И вот об этом и хотел я вам в письме написать. Хотел у вас спросить, для кого и для чего вы ее сочинили? А потом в газете статью прочел. Спасибо партии — объяснила!

Головин. Я очень сожалею, что доставил вам такие страдания.

Рослый. Что страдания? Горе! я всю ночь спать не мог. Лежу и думаю: а может, думаю, отстал ты, генерал, от современной музыкальной культуры? В консерваторию ты ходил редко, новой музыки ты слушал мало, некультурный ты человек. Ничего ты в серьезной музыке не понимаешь.

Головин. Я это допускаю.

Рослый (волнуясь). А я вот подумал, подумал и сам с собой не согласился. Как же так, думаю? Глинку я понимаю. Шестую симфонию Чайковского. Девятую Бетховена сколько раз слушал. Понимаю? Понимаю! Песни русские люблю. Сам пою. Волнуют они меня? Волнуют! А почему? Да потому, что живет в них душа народа, потому что в настоящей музыке все поет, звучат высокие чувства человека, поет его мысль о прекрасном в жизни. Поет сама жизнь. Стало быть, генерал, ты правильно сделал, что Четвертую Головина не понял. И не мог ты ее понять. Не для тебя ее писали.

Бажов. А ведь генерал прав, Илья Петрович. Коли не рассчитывать на то, что тебя поймут твои современники, с которыми вместе ты сейчас на земле коммунизм строишь, так ради чего тогда и жить на свете!

Рослый. Ради того, чтобы тебя через полвека твои потомки поняли? А потомки-то наши ведь еще умнее нас будут. Тогда что? Что, если и они не поймут?.. Нет, не нашу музыку вы сочинили, Илья Петрович! Не русскую.

Федор. Музыка может быть общечеловеческой, для всех людей.

Рослый. Я тоже хотел бы, чтобы она была общечеловеческой, но она прежде всего должна быть глубочайше народной, и тогда уж, поверьте мне, ее будет играть и слушать все человечество. А то, что вы написали, это, простите меня, язык эсперанто. А на языке эсперанто я ни говорить, ни петь не хочу и не буду. Я его не понимаю, Илья Петрович!

Головин. Язык эсперанто можно выучить.

Рослый (гневно). А зачем его учить? Такого и народа-то нет. Это его… эти… как их… безродные выдумали.

Бажов. Илья Петрович, наверное, сам сейчас понимает, что от него народ ждет.

Рослый. А как же? Конечно, понимает. Не может не понимать! Должен понимать! (Головину.) Вот интересно, ответьте мне на такой вопрос: вы в юности своей кем хотели стать?

Головин (сдержанно). Я стал тем, кем хотел, — композитором.

Рослый. А я вот в юности своей стихи писал. Стихи, правда, плохонькие, но мечтал поэтом стать. Стал солдатом. Хотя в душе остался немножко поэтом… Но вот если бы я и стал поэтом или художником, я бы обязательно был солдатом. Воином! Борцом за идеи моего народа, за его мысли и чувства, певцом природы моей родины, той природы, которую я сейчас сам, как хозяин земли переделываю по- своему! Верно, Артем Иванович? Переделываем? А?

Бажов. И переделаем!

Рослый. Вы вот, наверное, сейчас на меня смотрите, а сами думаете: «Нетактичный, невоспитанный человек этот генерал! Его в дом на ночлег пустили, за праздничный стол посадили, а он, на тебе! Сколько сразу наговорил! И ведь в искусстве-то небось мало чего понимает, а тоже обо всем берется судить. Может быть, это и верно. Но я, Илья Петрович, советский человек, и потому искусство наше мне дорого и я за него болею. И не хочу я быть тактичным, не могу я быть вежливым, если это должно меня заставить молчать или лицемерить. А мы ведь любим вас, ценим вас и ждем творений ваших, иногда терпеливо, ой, как терпеливо ждем… Так что уж вы на нас, на своих-то, не обижайтесь, когда мы от души, уважая и любя вас, скажем иногда вам прямо в глаза то, что думаем, что чувствуем. Таи-то вот!.. Лукерья Филипповна!

В дверях появляется Луша.

Есть у меня там один гвардии герой по фамилии Жигулев. Прикажите ему сюда явиться.

Луша. Сейчас прикажу! (Уходит.)

Головин. Вы все приказываете, генерал?

Рослый (улыбаясь). Служба.

Головин (улыбаясь). А вот я по приказу, к сожалению, сочинять не умею. Даже под угрозой… ваших двух танков.

Рослый (серьезно). Ну, зачем же под угрозой, Илья Петрович? А если под защитой?

Входит Жигулев.

Жигулев. Гвардии старшина Жигулев по вашему приказанию прибыл, товарищ генерал!

Рослый. Это мой лучший водитель танков. Знаешь, Жигулев, кто этот товарищ? (Показывает на Головина.)

Жигулев. Заслуженный деятель, профессор, композитор товарищ Головин Илья Петрович.

Рослый. Откуда знаешь?

Жигулев. Ихняя Луша сказали.

Рослый. Верно! Так вот, Илья Петрович очень интересуется: ты его песню знаешь?

Жигулев. Какую песню? «Головинскую»? Знаю. Все ее знают!

Рослый. Поешь?

Жигулев. Пою.

Рослый. Пой!

Жигулев. Да как же без баяна, товарищ генерал? Вроде как…

Рослый. Хорошая песня и без баяна поется.

Жигулев. Не получится, товарищ генерал.

Рослый. Получится. (Наливает Жигулеву рюмку водки.) Прими для храбрости. Во славу советской музыки!

Жигулев. Во славу советской музыки! (Выпивает.)

Рослый. А теперь пой.

Жигулев (выпивал еще рюмку водки). Без баяна не получится.

Рослый. Я тебе не приказываю — я прошу. Ну, я запою, а ты подпевай.

Травушка в поле тропою примята,
Холм под ракитой, в тени.
Это простая могила солдата,
Шапку, товарищ, сними!