человек, он бы ничего не услышал. Но Маша была уверена, что не ошиблась.
Определившись с направлением, она побежала в сторону бани. Звук повторился. Теперь к нему добавилось тихое повизгивание, и Маша уверилась окончательно: собака именно там. Возле старой покосившейся баньки, в которой сейчас как раз должна была париться Марфа Степановна.
Завернув за сарай, Успенская сразу увидела собаку – белый комочек в темноте перед крыльцом. Дворняжка скулила и царапалась в дверь.
– Тявка!
Увидев Машу, собачонка разразилась громким лаем.
– Марфа Степановна! – крикнула Успенская. – Тетя Марфа!
Из бани не доносилось ни звука.
Маша толкнула дверь и в приоткрывшуюся щель увидела, что ее держит слабый крючок.
Времени на раздумья не оставалось. Маша была абсолютно уверена, что Тявка не просто так скулит под дверью.
– Тявка, брысь! – приказала она.
Дворняжка понятливо отбежала в сторону, продолжая поскуливать.
Маша со всей силы ударила плечом в дверь, не рассчитывая, что та поддастся с первого раза. Но крючок отвалился, и она с грохотом ввалилась в предбанник.
– Марфа Степановна! – заорала Маша.
Ни звука изнутри.
Теперь уже не оставалось никаких сомнений в том, что с тетушкой что-то случилось. Маша встала перед второй дверью – прочной, крепкой – и подумала, что с этой преградой ей точно не справиться. Надо звать на помощь. Но для очистки совести дернула за ручку – и вдруг дверь открылась.
Изнутри дохнуло влажным жаром. Маша нырнула в крохотное, сильно натопленное помещение, где ей пришлось согнуться вдвое, и сразу увидела – женщина лежит на полу без сознания.
На одну секунду Маша остолбенела, разглядывая узкий белый след от купальника на загорелой коже. Ева? Откуда она здесь?!
Присела, пощупала пульс на шее. Кажется, есть… Жива!
Маша выскочила из бани и закричала во весь голос:
– Сюда-а! По-мо-ги-те!
Тишина. Но в следующую секунду Тявка отозвалась громким лаем и помчалась к дому.
Успенская снова бросилась внутрь. Схватив лежащую женщину за руки, она попыталась волоком вытащить ее из бани. Но ничего не получилось. Пот заливал глаза, влажные запястья Евы выскальзывали из ладоней. Маша подхватила ее под мышки, но сдвинула всего на шаг.
«Слишком… тяжело…»
Мысли начали путаться. На Машу внезапно навалились оцепенение и сонливость. И бессилие. Она – бессильна. Ева слишком тяжелая, ничего не получится.
На подгибающихся ногах Успенская выбралась из бани, распахнув настежь обе двери. Краешком сознания она отметила, что Тявка опять пропала.
– Ничего… – пробормотала Маша, – справимся сами.
Вдохнув свежий ночной воздух, от которого в голове немного прояснилось, она вернулась в баню и снова поволокла Еву за собой. Господи, кто бы мог подумать, что эта женщина такая тяжелая! Она словно скользкая рыба, которую можно вытащить только сетью.
И как же здесь жарко… Душно, не хватает воздуха! Лоб сдавило раскаленным обручем, в висках стучит.
Маша вытерла пот со лба, борясь с искушением закрыть глаза и лечь рядом с Евой на мокрый дощатый пол. В углу за печкой промелькнул чей-то силуэт, на стене заиграли рыжие отблески.
– Милая, выходи отсюда, – тихо, словно издалека, шепнула Зоя. – Спасайся. Одной тебе не справиться.
Ничего не соображая, Маша выпустила тело Евы и попятилась. Да… Нужно выбираться… Сейчас она выйдет… вот-вот…
Сзади ее схватили за плечи и сильно встряхнули.
– Они здесь, обе! – заорал кто-то у нее над ухом.
Борис Ярошкевич. Он вытолкал ее из бани, и Маша без сил свалилась в мокрую траву. Мимо кто-то бежал, кричал, звал на помощь, кажется, трогал и переворачивал ее. Она что-то ответила невпопад, и ее оставили в покое.
Понемногу свежий воздух сделал свое дело – Маша пришла в сознание. В нескольких шагах от нее столпились все родственники, обступив что-то, лежащее на земле.
– Сейчас ее будет рвать! – послышался Нютин голос. – Разойдитесь, быстро!
«Значит, Ева жива! – облегченно выдохнула Маша. – Слава богу, успели».
Глава 7
Еву Лучко одноклассники дразнили уродиной. Учителя сочувствовали некрасивой девочке: глазки маленькие, припухшие, скулы такие высокие, как будто наплывают на глаза, нос уточкой, а губы раздуты, словно бедняжку искусали осы. Да еще соломенные волосы торчат непослушной паклей, выбиваясь из любой косички.
Красивыми считались девочки с большими карими глазами, высоким лбом и удлиненным личиком. У таких девочек длинные темные волосы заплетены «корзинкой» вокруг головы. Вот, например, у Марины Воробьяновой, которую так любят учителя. А у Евы сорочье гнездо, как его ни причесывай.
И еще мама, когда девочка пожаловалась ей, отругала: «Внешность – не главное! Надо быть порядочной, умной, доброй. А про лицо тебе еще рано думать».
Но как же не думать? Ева много слышала о своей некрасивости. «Вон страшилище идет!» – издевался Васька Рубцов. А сам был маленький, рыжий, с большущим носом и гигантскими ушами, одно из которых к тому же оттопыривалось больше другого.
Ева давно заметила, что больше всего дразнят ее те, кто сам боится насмешек. Красота снисходительна к уродству. А вот уродство безжалостно и к красоте, и к такому же уродству.
Если бы Ева была веселой, общительной девочкой, может быть, у нее бы и появились друзья. Но от насмешек она замкнулась в себе, разговаривала высокомерно, скрывая стеснительность. Сутулилась на задней парте, а выходя к доске, всегда ожидала насмешек в спину.
– Китаеза, китаеза!
– Рубцов! – одергивала учительница.
Но в ее глазах за напускной строгостью Ева читала насмешку. Наверное, Марии Яковлевне она тоже казалась «китаезой» с узкими глазками. Стоять здесь, под этими взглядами было пыткой. Ей хотелось взмолиться: «Отпустите, отпустите, пожалуйста!»
И девочка сбивчиво, неловко отвечала, страстно желая только одного: вернуться на свое место, скрыться на задней парте, чтобы видеть только спины. Она не могла собраться с мыслями, когда на нее смотрел целый класс – тридцать лиц, изучающих мельчайшую ее черточку, замечающих малейший недостаток. Каждый ответ превращался в мучение, и Ева ненавидела и одноклассников, и учительницу, и саму себя. Почему язык не повинуется ей? Почему она не может взять себя в руки?
Она скатилась бы на двойки, если бы не письменные работы. Они спасали ее. Учителя не сомневались, что Лучко списывает, хотя Ева ни разу за все школьные годы не воспользовалась шпаргалкой. У нее была отличная цепкая память.
В шестнадцать лет мать отправила ее в пионерский лагерь. Ева первый раз в жизни ехала куда-то одна. В автобусе, куда набилось полсотни подростков, она сразу юркнула на любимое место – в самый конец салона – и прижалась к окну. Спины, спины, спины покачивались перед Евой. Спины пели, шутили, смеялись.
Наискосок от Евы возвышалась узкая костлявая девичья спина с выпиравшими лопатками. Над спиной был затылок, на котором вверх-вниз в такт покачиваниям автобуса подскакивал небрежный пучок. Дужки очков плотно обхватывали уши.
«Такая же уродина, как и я, – отстраненно думала Ева, глядя на эти уши. – Ее будут дразнить очкариком. Может быть, мы даже подружимся. Интересно, если две уродины ходят вместе, они кажутся
