этот дом, считает его своей собственностью, и совершенно справедливо, а вдруг обнаруживается, что неизвестно кто оставил стишки в его комоде. Ну, то есть не совсем в его, но все-таки… Неприятно. А на второй этаж он полез, чтобы показать, что он все, что можно, сделал. Вот папа у Тони такой же. Будет весь в грязи, зато доволен – доказал, что он настоящий мужчина и пыль ему не страшна. Тоня хмыкнула и решила, что нужно позвать мужа в дом и помириться, а то он может долго по саду шарахаться, еще простудится.
– Витя! – крикнула она, притоптывая на крыльце. – Ви-итя!
– Что? – хмуро спросил Виктор, выглядывая из-за угла.
– Вить, – умоляюще протянула Тоня, – хватит морозиться! Пойдем домой, я тебе пиццу разогрею, как ты любишь. И вообще, перестань дуться. Ты молодец, ты все уже осмотрел. Пойдем!
Виктор огляделся по сторонам, словно надеясь увидеть кого-то, а потом нехотя перевел взгляд на жену.
– Шла бы ты, милая, лесом, – посоветовал он. – Дурындой ты была, дурындой и останешься, хоть всю тебя чужими фразами начини. Иди, лопай свою пиццу!
Тоня сначала покраснела, потом краска схлынула с ее щек. Секунду она не отводила взгляда от безразличного лица мужа, потом повернулась и опрометью бросилась в дом.
«Нехорошо, – укорил сам себя Виктор. – На жене плохое настроение срываем? Напрасно, напрасно. Вот теперь Тоня обиделась. С другой стороны, нельзя же быть такой непроходимо тупой!» С этой мыслью он направился к соседнему участку с заброшенным домом, остановился и стал пристально вглядываться в него.
А Тоня, забежав в дом, сбросила куртку и прижала ладони к пылающим щекам. Господи, как он мог с ней так разговаривать?! На глазах у нее выступили слезы, губы задрожали, но она изо всех сил сжала зубы, чтобы не разреветься. «Он еще никогда не разговаривал так со мной, никогда! Что случилось?! Что я сделала не так?!»
Виктор мог войти в любую минуту. Мысль о том, что муж увидит, как она плачет, была непереносимой. Что же с ним случилось? Тоня вскочила, накинула на плечи куртку, на голову платок, натянула сапоги прямо на домашние носки, на одном из которых была маленькая дырочка, и вышла из дома. Она быстро прошла через сад, надеясь, что не столкнется с мужем, но Виктор был с другой стороны дома. Ни о чем не думая, Тоня вышла за калитку и огляделась.
Идти ей было некуда. Идею вернуться домой за деньгами и уехать к маме она отвергла сразу, потому что считала такое поведение абсолютно недопустимым в семейной жизни. Да и родители не очень бы обрадовались. Нет, они, конечно, любили дочь, но полагали, что уходить из дома, от мужа, можно в самом крайнем случае. А сейчас был не самый крайний, просто… просто… Она вспомнила, как Виктор обозвал ее, и почувствовала, что щеки опять заливает краска. Можно было бы просто пройтись по деревне, чтобы успокоиться, и если бы сейчас было лето, она бы так и поступила. Но ноги в одних только джинсах уже начинали мерзнуть, руки стыли на ветру. Она чувствовала себя… унизительно. Тоня никогда не употребляла это слово, но сейчас оно выплыло откуда-то из глубин памяти и очень точно отразило ее состояние. Она чувствовала себя унизительно, и самое плохое было то, что она не могла ничем ответить Виктору.
В домике напротив, как и во многих остальных, из трубы поднимался рваный дымок, и Тоня представила себе бабку Степаниду с работягой Женькой пьющими чай и ведущими неспешную беседу, и ей стало тоскливо. «Пойду к ним, – внезапно решила она, – не выгонят же они меня. Да и бабка Степанида мне, кажется, бывает рада». Тоня представила себе мужа, обнаружившего, что жена ушла из дома, но сразу поняла: Виктор догадается, что она у соседей. «В конце концов, по следам найдет», – невесело усмехнулась она, ступая на только что выпавший снег.
Калитка была открыта. На стук в дверь из дома вышла сама Степанида и радостно всплеснула руками:
– Ай, кто пожаловал! Давненько не заходила к старухе! Ну, проходи, проходи… Я одна скучаю, передачи всякие смотрю. И какой только ерунды, милая моя, не показывают! Уж лучше мы с тобой чайку с Женькиным печеньем попьем. Он знаешь какое знатное печенье делает?
Тоня угощалась «знатным печеньем» по меньшей мере пять раз, поэтому только улыбнулась в ответ. В доме было жарко, как всегда, и она порадовалась, что не надела свитер.
– Ну, усаживайся, усаживайся, – хлопотала старушка. – А Женька-то мой пошел дверь чинить соседу вашему, доктору, важному такому, громкому. И пропал что-то, вот уж час как нет его, а хотел быстро обернуться. Должно быть, не сладилось там у них с дверью-то. Ну да ничего, мы с тобой сейчас почаевничаем, посплетничаем, ты мне новости расскажешь…
Тоня взяла в руки горячую чашку и подула на чай.
– Да особых новостей нет, Степанида Семеновна, – сказала она. Хотела продолжить, но старушка внезапно спросила:
– А ты чтой-то какая задумчивая, а, красавица моя? Тебя муж, что ли, обидел?
Тоня взглянула на Степаниду, изумленная ее проницательностью. Она не успела ничего ответить, как та продолжила:
– Точно, обидел. Да ты не расстраивайся, вот отогреешься, и тебе полегче станет. Пей чай-то, пей.
Она протянула морщинистую руку и провела по Тониной голове. От неожиданной ласки у Тони на глазах выступили слезы, но она сдержалась. Если уж дома не разревелась, то здесь тем более нечего. И внезапно для себя начала рассказывать про то, как обнаружила листочек со стихами в старом комоде, как Виктор решил, что кто-то специально его подложил, как они начали осматривать дом, менять замки и как в конце концов он накричал на нее. Степанида слушала молча, иногда покачивая головой. Когда Тоня закончила, она встала за чайником, подлила ей чаю и сказала:
– Вот что, девушка, я тебе скажу. Что Витька твой тебя обидел – это плохо, конечно. Но то, что к тебе в дом неизвестно кто лазит, куда хуже, Тоня, куда хуже! И даже вот какая мне в голову мысль запала: а не подходит ли тут с какого боку Глафира несчастная, упокой, господи, ее душу грешную?
Широко раскрыв глаза, Тоня уставилась на старушку.
– Да что вы, Степанида Семеновна, при чем же тут Глафира?!
– А не знаю, не знаю. Может, ни при чем, а может, очень даже и при чем. Виктор твой парень умный, он зря тревожиться не станет. Сдается мне, Тонюшка, нехорошие дела у вас в доме творятся.
– Что же мне делать? – растерянно спросила Тоня.
– Ой, голубонька, сказала б я тебе, да ты ведь моего совета не послушаешься.
– Скажите, Степанида Семеновна!
– Уезжала бы ты, доченька. Пожила бы в Москве, у родителей своих. Да и вообще, глупость вы сделали, что сюда приехали. Ну ладно, мы с Женькой тут зимуем – я старуха древняя, всю жизнь тут прожила, а он бобыль, да ему ничего и не надо. А ты-то что себя тут хоронишь? Ни дела у тебя нет, ни друзей. В Калинове ведь когда хорошо – летом да осенью ранней. А сейчас… Снег один, да вороны на столбах, да Орлова, соседка моя, по огороду ходит – та же ворона, разве что клюва нет. А рот откроет, каркнет – ну чисто ворона!
Тоня даже не улыбнулась. Старушка прямо и без обиняков высказала ей то, что она и сама думала, но в чем боялась себе признаться.
– А как же Виктор? – помолчав, спросила она. – Он ведь в Москву не поедет.
– Это да… – согласилась Степанида. – Ему дом, как свет в окошке. Мужику-то разве плохо? Он весь день на работе пропадает, вечером возвращается – а тут и жена с ужином. А ты, голубонька, дома сидишь, никуда и не денешься отсюда, а ему-то не одно ли, куда возвращаться – в дом ли, в квартиру ли? Ну, муженек твой здесь перезимует. Авось додумается, что глупость сделал несусветную, да продаст домину.
– Нет, как же так? Я же не могу его одного здесь бросить. Ой, что вы, Степанида Семеновна, я ведь ему не кто-нибудь, а жена!
– Ну смотри, жена! – вздохнула Степанида. – А все же лучше б уехать тебе. Не ровен час, еще что случится…
– Да бог с вами, ничего не случится. А Витя просто устал, наверное, потому и сорвался. Ладно, Степанида Семеновна, пойду я домой. Спасибо вам огромное. Вы меня успокоили, отошла я у вас.
– Ладно, ладно тебе, – проворчала та. – Все-таки послушала бы меня, старую.
