– Отвянь! – беззлобно предложил Мишка.
– Ах, так? Ну на тебе!
Сенька налетел на брата и сшиб его с ног. Мишка пытался вырваться, но Сенька прижал его к земле и с важным видом уселся верхом.
– Сенька, вот лошак, ну-ка пусти! – Мишка смеялся, и ему не хватало сил, чтобы сбросить Сеньку. Он попытался извернуться, но брат был начеку и навалился на него всей тяжестью.
– Ладно, ладно, – Мишка даже закашлялся, – фиг с тобой, пойдем.
Сенька недоверчиво глянул на него, потом начал вставать. Когда он поднялся на ноги, Мишка дернул его за штанину, так что Сенька брякнулся на попу, а сам вскочил и отпрыгнул в сторону.
– Ну Мишка! – жалобно протянул Сенька. – Ну не пустят же на костер, ну чего вы…
– Да сейчас идем, – крикнула Женька сверху. – Мишка, а если я прыгну, то до сарая долечу?
– Улетишь, – откликнулся вместо него Сенька, – как раз до навозной кучи!
– Ну тебя, – Женька спрыгнула с качелей и встала рядом с ними, счастливо улыбаясь. – А я еще вечером покатаюсь. Миш, покачаешь?
– Посмотрим. Да покачаю, конечно, – заторопился он, увидев ее нахмурившееся лицо, – куда ж я денусь. Ну, пошли, а то и впрямь не пустят вечером.
– Да, я же говорил… – заныл опять Сенька, и все трое скрылись в глубине двора.
Старые качели с давно облупившейся синей краской раскачивались вверх-вниз, вверх-вниз… Из дома вышла женщина, посмотрела на них, прищурившись, покачала головой. Потом вернулась в дом – уже пора было ставить обед. А через пять минут из-за сарая выскочила Женька, подбежала к качелям, залезла на них и стала раскачиваться сама, улыбаясь, взлетая с каждым разом все выше и выше.
То, как Тоня вышла, никто не заметил. Коломеев с седым опером по имени Михалыч записывали то, что рассказывал Виктор. Молодой паренек с нежным, словно у девушки, лицом сидел около тела, сосредоточенно что-то изучая и записывая в маленький блокнотик. Тетю Шуру Капица отпаивал невесть откуда взявшейся настойкой пустырника. «Это же моя, – вспомнила Тоня, – я для себя покупала». Она аккуратно прикрыла за собой дверь, сунула ноги в валенки и, как была, в одном свитере и джинсах, вышла на улицу.
Уже начало смеркаться. Тоня быстро прошла по саду, открыла калитку, перебежала через улицу, не чувствуя холода. Дверь была открыта. Она встала на пороге, глядя на сгорбившуюся фигурку у окна.
– Что встала? – раздался усталый старческий голос. – Проходи, присаживайся. Чайку хочешь?
– Чайку… – повторила Тоня, глотая слезы. – Умерла она, Степанида Семеновна.
– Знаю, – старушка наконец обернулась и, не глядя на Тоню, проковыляла в кухню. – А я себе, пожалуй, поставлю чайник-то. Догадалась я, догадалась. Смотрю в окошко, а не выходит никто. Ну, тут уж все понятно стало. Ой, что-то озябла я, должно быть, похолодало на улице.
– Как же вы могли? – плача, спросила Тоня. – Вы же все знали… и молчали.
– Я не молчала, – возразила старушка, появляясь в дверях с чайником. – Чайник-то у меня, оказывается, горячий… Я тебе что сказала? Сказала – уезжай отсюда, не надо тебе здесь оставаться. А ты мне ответила, голубушка, что муженька своего оставить не можешь. А я ведь тебя просила уехать, просила…
Она поставила на стол вазочку с печеньем, две чашки.
– Угощайся. Я чайку-то с травками заварила.
– Вы… – шагнула к ней Тоня. – Вы сумасшедшие все! Сумасшедшие! – Из ее горла вырвалось рыдание. – Столько человек умерли, такой смертью страшной, а вы чайку мне предлагаете! А ваша Женя… Она вас выгораживала, говорила, что вы ничего не знаете! А вы все знали, все! Наверное, это вы и придумали!
– Глупости говоришь, – спокойно заметила Степанида, разливая чай по чашкам. – Ничего я не придумывала, жила себе своей жизнью. А потом объявилась моя Женечка в таком вот виде странном. Я ее и не узнала. А как рассказала она мне про все, что случилось, про братьев своих, про родителей, тут уж я поняла, что не дело мне в стороне оставаться. Поселила ее у себя, вот и вся моя помощь была. Не я, так другой бы кто ей жилье дал. А так даже удобнее – и до вас ближе, и Женя при мне.
– Да у нее второй брат должен выйти через несколько лет!
– Никуда он не выйдет. Похоронила его Женя и оплакала. Нет больше Мишеньки, и Сенечки нет. А я ведь их любила, ребятишек. Своих-то бог не дал, так хоть с чужими повозиться… А теперь, значит, и Женечка моя вслед за ними ушла.
– Вы сумасшедшая, – повторила Тоня, с ужасом глядя на старуху. – Вас нужно в тюрьму посадить.
– Посади, посади, – кивнула Степанида. – Все одно мне помирать скоро. Да только ведь тебе, Тоня, никто не поверит. Все слышали, что Женька сказала, – не знала я ни о чем. Жалко, не успела она…
– Да за что?! – выкрикнула Тоня. – Что вы все так ополчились против Вити?! С Женей понятно, а вы-то тут при чем?!
Старуха подняла к ней строгое морщинистое лицо и покачала головой.
– Ай-яй-яй! Ничего ты, красавица, не поняла и не почувствовала. Таким, как твой Витя, не должно быть жизни. Он страшнее, чем Графка покойный, потому что тот алкаш был спятивший, а Витя твой разумнее разумного. И с разумом все делает. И Андрею бедному, Машиному сынку, он жизнь разрушил, и все почтальоново гнездо загубил… Муж твой умный, от ума все его и горести. А сказать вернее, не его – других. Ему-то чего, как жил, так и живет, и совесть его не грызет… Вон, даже дом почтальонов догадался купить, хотя по его милости он пустой стоял, а хозяева в могилах.
Тоня опустилась на корточки и прижалась затылком к прохладной стене.
– А ты, голубушка, в голову не бери, ты тут ни при чем, – сказала Степанида, прихлебывая чай. – Тебя никто обижать и не собирался, не думай ничего такого. Женька ведь тебя жалела. Кстати, печенье тебе оставила, вкусное. Бери, угощайся. Хоть так помянешь покойницу.
Тоня подняла на нее красные глаза, встала и пошла прочь, а за ее спиной одинокая старушка за столом с двумя чашками осталась пить чай вприкуску с печеньем на гречишном меду.
Тоня подошла к своему дому, в котором светились все окна. Заходить ей не хотелось. Она спряталась от ветра за крыльцо и встала там, ежась в своем свитере. Здесь было не так холодно.
Раздался скрип открывающейся двери, и на крыльцо кто-то вышел, тяжело ступая. «Тетя Шура», – догадалась Тоня. Разговаривать ей ни с кем не хотелось, и она осталась стоять на месте.
Дверь скрипнула еще раз, и раздался голос Виктора:
– Тетя Шура, постойте! Вы зачем приходили-то?
– Да ни за чем, – отозвалась тихо тетя Шура. – Пустое все.
– Признайтесь, из-за Кольки?
– Нет, Вить, не из-за Кольки. Хотела я тебе все сказать, что думала, теперь незачем.
– Почему же? – голос Виктора стал злым. – Хотели, так уж скажите.
Тетя Шура помолчала, а потом произнесла, вздохнув:
– Хотела я тебе сказать при жене твоей, что ты всю жизнь дочери моей испортил и ее саму попортил, так что она ни одному мужику нашему не нужна была. Да бог тебе судья.
– А при чем здесь я?
Тетя Шура не ответила, тяжело спустилась по ступенькам и заковыляла по саду. Хлопнула дверь. Тоня стояла за крыльцом, ни о чем не думая. Наконец она отряхнула снег со свитера и медленно побрела домой.
Вечером, когда все уехали и тело увезли, Виктор подошел к жене, обнял:
– Маленькая моя, напугалась! Ну, ничего, ничего, все закончилось.
– Все закончилось, – эхом отозвалась Тоня.
– А ты куда убежала? С тобой следователь хотел поговорить, глядь – тебя нет. В мансарде, что ли, пряталась?
– В мансарде.
– Ну, я так и подумал. Сказал им, чтобы тебя не дергали, они и успокоились. Нормальные мужики, договориться можно. Ладно, Тонь, надо вещи распаковать.
Тоня села на стул в кухне и повернула к мужу бледное лицо.
– Зачем ты хочешь их распаковывать?
– А как же ты жить тут собираешься? – удивился он.
