быстрые, как зверки, так в смущенье даже приводят'? 'Я, признаюсь, литературой существую, - говорит, - иной раз прозой, а в другой и стишки выкинутся'. 'Мне, - говорит, - Смирдин двадцать пять тысяч платит'. 'Скучно, - говорит, - братец, так жить: ищешь пищи для души, а светская чернь тебя не понимает' (эта фраза - не по школьному изданию).
То-то императору так понравился 'Ревизор'! Не припомнить другого случая, когда бы он так смеялся.
То-то и Гоголь после премьеры бежал за границу - якобы спасаясь от враждебных толков, от критических нападок - и ни с кем не простившись. '... Не сержусь, что сердятся и отворачиваются те, которые отыскивают в моих оригиналах свои собственные черты и бранят меня. Не сержусь, что бранят меня неприятели литературные, продажные таланты, но грустно мне это всеобщее невежество, движущее столицу...'
Какие там нападки! Кто посмел бы обругать вслух произведение, высочайше одобренное? (Двумя годами раньше один попробовал: некто Николай Полевой что-то буркнул про пьесу 'Рука Всевышнего Отечество спасла', - ох, и скверно же с ним поступили.) Это литературная совесть в Гоголе шумела на разные голоса. (Из Парижа - в ответ на известие об успехе 'Ревизора': 'Во-первых, я на 'Ревизора' - плевать, а во-вторых... к чему это? Если бы это была правда, то хуже на Руси мне никто бы не мог нагадить'.) Сам себя заподозрил, сам на себя возвел - предполагаю - пасквиль. И, между прочим, плагиат.
Как известно любому школьнику, 7 октября 1835 года Гоголь написал Пушкину: 'Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь, смешной или не смешной, но русский чисто анекдот. Рука дрожит написать тем временем комедию...', - ну, и так далее, вплоть до 'будет смешнее черта'. Через три месяца 'Ревизор' был готов, из чего школьник и заключает (и Гоголь подтверждает), что Пушкин исполнил эту несколько странную просьбу.
Однако же если бы - допущение невероятное! - школьник наш каким-нибудь чудом заглянул в старинный журнал 'Библиотека для чтения' - в октябрьский, кстати, номер того же 1835 года, - с каким удивлением встретил бы там Городничего, и Почтмейстера, и Лекаря, и Казначея, и Учителя с рассуждениями о Цицероне, - словом, всю элиту 'одного из пятисот пятидесяти пяти уездных городов Российской Империи', - всполошенную происшествием необычайным: найден в придорожной канаве и перенесен в дом казначея неизвестный человек в бессознательном состоянии; на сюртуке у него три звезды - это, несомненно, генерал-губернатор. В бреду незнакомец говорит стихами, объясняется в любви дочке казначея, местные бюрократы и казнокрады трепещут и ссорятся... все как следует. Да вот, не угодно ли:
'... Все чиновные и служебные люди города, члены купечества и городской голова нахлынули в дом казначея и на цыпочках вошли в маленькую залу. В мундирах, с подобострастною важностию на лицах, построились они по старшинству у дверей комнаты, держась левою рукою за шпаги, а тремя пальцами правой придерживая по форме треугольные шляпы...'
Ничего, так сказать, не напоминает? Вот еще сценка:
'Городничий, услышав голос его высокопревосходительства, не утерпел. 'Я начальник города, я должен явиться к генерал-губернатору, да и что ж за такая особа казначей, что смеет входить к его высокопревосходительству без доклада!' - думал он и вошел в гостиную.
Больной бросил на него взор и вскричал:
- Кто ты, дерзкий!
- Ваше высокопревосходительство!.. я... городничий... честь имею.
- 'Кто осмелился лишить меня первого в жизни удовольствия? Говори!', продолжал больной грозным голосом.
- Не могу знать, ваше высокопревосходительство!.. Я не был предуведомлен о вашем приезде... У меня и квартира готова для вашего высокопревосходительства... постоянно шесть лет исполняю я должность свою с рачительностию...'
И все такое. Стоило бы еще привести перекоры казначея с супругой: в кого из дочерей влюблен заезжий вельможа, - или как начальнички суетятся на вверенных должностях (и даже 'в городовой больнице лекари щупают пульс у каждого больного, лекарство прописывается не для всех одно'), - но у Гоголя все это в миллион раз ярче.
А трехзвездный незнакомец в этой повести Александра Вельтмана 'Провинциальные актеры' оказывается на самом деле провинциальным актером, отставным басом кафедрального собора, по фамилии Зарецкий; в канаву он попал пьяный в результате ДТП, костюм на нем - театрального маркиза, и бредит он текстом роли этого маркиза Лафаста, влюбленного в какую-то Софию (и дочь казначея, как назло, - Софья)...
Теперь спрашивается: что же Пушкин-то Гоголю подарил? какой сюжет? или посоветовал обобрать Вельтмана? лично я сомневаюсь. А Вы?
Вообще вся эта школьная легенда: два гения, как два родные брата, жили, передавая замыслы из клюва в клюв, - очень удобна в педагогическом отношении. Боюсь, как бы Ваше откровение о Подколесине не стало последней соломинкой для утопающего верблюда. Получается, что Николай Васильевич об Александре Сергеевиче только одну правду и сказал: 'Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина'.
А. С. П. - тот лгал исключительно женщинам (тут, Вы же понимаете, ничего не поделаешь!), а Н. В. Г. был просто какой-то чернильный спрут и жил словно бы постоянно в смертельной опасности. Забавно и печально следить, как в переписке Гоголь обучает Пушкина врать, вовлекает во вранье, требует вранья, умоляет... И как соединился с ним в Хлестакове... И как близко подружился за гробом...
Виноват, увлекся. А все Ваш ремонт. Того гляди, читатель вознегодует: кто же пишет в газете о таких вещах!
А я скажу: это не что иное как поддержка отечественного производителя. Потому что хоть общественность и ликует, и что у нас ни делается - все к врагу хорошего, - а все-таки кроме несчастных безумцев, сочинявших неизвестно зачем то какую-нибудь 'Женитьбу', то 'Капитанскую дочку', то 'Чевенгур', - никто не умел работать как следует. Литература у нас была первый сорт. А история и жизнь - уж не взыщите.
Письмо XXVII. Д. Ц. - С. Л.
3 июля 2002
Биологическая жизнь
Очень меня помойки интересуют.
И русский язык тоже, конечно. Вот очередной его упоительный парадокс, непреднамеренное сальто- мортале: 'жизнь' - возвышенное слово (и понятие), настолько, что если 'жалкая жизнь!' - это надобно специально оговорить; и 'деятельность' - о, еще возвышенней, она-то и придает 'жизни' смысл и не дает последней стать жалкой. Но стоит их объединить, плотно, даже без дефиса, слить в одно - выйдет 'жизнедеятельность', которая есть не что иное, как переработка материи в продукты оной жизнедеятельности двух родов: интро, то есть экскременты, и экстра - попросту мусор.
Мусор-то и экстрагируется на помойках. Вернее, так называемый 'мусор' здесь, как в биологии: что одному (для одного? из одного?) экскременты, другому - хлеб насущный. Даждь нам днесь.
Ну да, я вот именно и дам. Я выношу на помойку всякие вещи, пришедшие в негодность или, пролежав многие годы без употребления, окончательно доказавшие свою ненадобность. И если совершать к мусорному контейнеру челночный бег, начинаешь гордиться человеческой породой - ей-богу, Самуил Аронович, видишь, сколь далеко превзошли мы грифов.
Грифы эти как раз нейдут у меня из головы. Прочитал тут в одной газете душераздирающую в клочья статью: в Индии, вообразите, живут какие-то парсы, они, натурально, исповедуют зороастризм, а Заратустра объявил священными землю, воду и огонь; смерть же парсы полагают следствием злокозненности какого-то главноверховного демона (согласитесь, довольно практично: хоть какое-то объяснение, а не то, чтобы, как мы, мучаться этой непостижимой уже просто до пошлости - загадкой). Так
