Темная сторона души

Теперь вы знаете, что ваш муж не убивал Ледянину.

Вероника кивнула, и Маше показалось, что сейчас она опять засмеется. Но вместо этого Вероника спросила:

– Что же теперь дальше будет, Макар? И что нам теперь делать?

– Нам? – переспросил Илюшин. – Нам – ждать. Если я правильно понимаю, то не очень долго.

Он подошел к окну и стал смотреть в ту сторону, куда уходила Елена Игоревна Царева, держа спину так прямо, как будто ее позвоночник прибили к кресту.

Липа Сергеевна с мужем ничего не понимали. Десять минут назад пожилая соседка зашла к ним домой, ни с того ни с сего попросила листок бумаги и ручку, еще и прибавила что-то вовсе непонятное: что она, мол, пишет записку добровольно, а не по принуждению, и чтобы они об этом не забыли. Липа Сергеевна предложила соседке чаю, но та только головой помотала. Старушка переглянулась с мужем и больше ничего не говорила.

Соседка писала – быстро, уверенно, без помарок. «Может, у нее дома бумаги нет?» – предположила Липа Сергеевна и уже хотела предложить женщине тетрадку и карандаш, но та свернула исписанный листок пополам и протянула ей.

– Дайте, пожалуйста, еще один, – суховато сказала она. – Мне нужно написать записку дочери.

Иван Петрович от ее тона нахмурился и хотел было отчитать дамочку, но Липа Сергеевна взглядом остановила его. В конце концов ей стало любопытно, почему хмурая и неразговорчивая соседка пишет дочери записку, хотя дочь, Липа Сергеевна своими глазами видела, час назад ушла гулять с сыном. «Случилось, может, что? – размышляла старушка и представляла, как будет обсуждать происходящее с соседками. – Поссорились, что ли?» Ее так и тянуло за язык спросить напрямую, но что-то ей подсказывало: женщина отвечать не станет.

А та дописала вторую записку – Липа Сергеевна видела, что она получилась куда короче, чем первая, – и перевернула на столе текстом вниз. Потом сказала самой себе:

– Все, кажется... Да, все.

Она решительно встала, еле кивнула Ивану Петровичу, внимательно посмотрела на Липу.

– Вторую записку отдайте дочери, – без выражения сказала она. – Первую у вас возьмут.

И вышла, не прощаясь.

– Ну-ка, дай почитать-то... – сунулся к Липе муж.

– Постой, сначала сама прочитаю, – отстранила она его, нацепила на нос очки и приблизила листок к глазам. Почерк был ровный, крупный – как школьный. Сначала Липа пробежала вторую записку, охнула и схватилась за первую.

– Вот кто, значит, убил-то... – протянул без удивления Иван Петрович, читая текст из-за ее спины. – «Наволочку спрятала на чердаке, под балкой, в правом углу со стороны сада, если стоять лицом к нему». А все на Балукова-внука думали. Ну и ну! Только зачем же она нам-то ее оставила, а?

– Чтобы мы свидетелями были, – злобно сморщилась Липа Сергеевна. – Тьфу, зараза!

– Ладно тебе, Липочка, – успокоил ее супруг. – Главное, чтобы свидетелями, а не кем иным. Куда же она пошла, а? Как ты думаешь? Идти-то ей теперь и некуда... Разве что в лес?

Тело Елены Игоревны нашли на чердаке. Она знала, что мальчик туда не сможет залезть и, значит, не увидит ее после смерти. Веревка, обвязанная вокруг балки, не выдержала веса тела и оборвалась, но к тому моменту было уже поздно – Елена Игоревна Царева умерла. Она лежала на боку в совершенно естественной позе, и вытянутая рука закрывала лицо – как будто Елена Игоревна не хотела, чтобы те, кто найдет ее, увидели, каким уродливым и страшным оно стало после смерти.

Два дня спустя

Вероника уехала встречать Митю в город, и вернуться они должны были только вечером, на последнем автобусе. С обеда Ирина начала хлопотать: крутилась на кухне, вызвалась сама сварить любимый папин суп и предложила испечь шарлотку. «Возвращение декабриста из ссылки», – хмыкнула про себя Маша, но вслух поддержала инициативу девушки, хотя ей было бы удобнее, если б Ирина приглядывала за Димкой, а не реализовывала свои кулинарные амбиции. Но, в конце концов, с Димкой играл Костя. К тому же Маша хорошо понимала, чем вызваны хлопоты Ирины. «Чувство вины – серьезная штука, – думала она, помогая чистить яблоки для шарлотки. – Вы с мамой не верили, что Митя не виноват, правда? Теперь самим стыдно, что не верили, что обвинили его в убийстве. Ничего, все у вас теперь наладится».

– Все у вас теперь наладится, – она сама не заметила, как произнесла последнюю фразу вслух, и Ирина недоверчиво и чуть испуганно взглянула на нее.

Маша рассмеялась и тряхнула головой.

– Не обращай на меня внимания, – посоветовала она, – просто я сама с собой начала разговаривать. Слишком долгое общение с нашими правоохранительными органами никому не идет на пользу.

Она вспомнила, как долго и настырно всех их расспрашивал следователь после самоубийства Царевой – особенно Сергея и Макара. Сама она честно рассказала обо всем, за исключением одного – последней просьбы Елены Игоревны, обращенной к Макару. У нее было смутное ощущение, что и остальные умолчали об этом, но наверняка она не знала, а спрашивать не стала.

– Как же она смогла? – негромко спросила Ирина, и Маша не сразу поняла, что девушка спрашивает о том же, о чем думает она сама. – Тетя Маша, наша соседка... она ведь была верующей, правда?

– Православной, – кивнула Маша. – Для них самоубийство – самый страшный грех.

– Вот я о том и говорю! – вскинулась Ирина. – Тетя Маша, а вдруг... вдруг она не сама повесилась? Вдруг был другой человек, замешанный в убийстве, и он решил убить ее – испугался, что она выдаст? Как же можно взять и убить саму себя...

Девочка поежилась, и Маша сочувственно посмотрела на нее. Глупенькая, совсем еще молоденькая. Ей проще вообразить двух страшных убийц, чем убийцу внутри человека.

– Мы с тобой не знаем, насколько глубоко верующей она была, – тщательно подбирая слова, разговаривая, как со взрослой, объяснила она. – Существование в тюрьме до конца жизни очень страшная перспектива. Я думаю, Ириша, что страх в ней пересилил все остальные чувства. Мне кажется, – добавила Маша, подумав, – что в чем-то Елена Игоревна была похожа на Кирилла Балукова, который убил Лесника и хотел убить меня. Она боялась, как и он. Боялась твоей бабушки – потому что она давала ее дочери ужасающие советы, а дочь их слушала. Боялась, что Светлана решит последовать им. Боялась за своего внука. Может, мои слова прозвучат глупо, но... страшно жить в страхе. Проще убежать от него. Или умереть.

Катерина Балукова, рыдая, собирала вещи. Господи, как же так?! Ее выставили из дому и кто?! Галина, ее свекровь, которая двадцать лет слова не сказала поперек мужа, а только и знала радости, что с внуками нянчиться. Как же так получилось? И почему Алексей Георгиевич не заступился? Он же мог, должен был поставить жену на место!

Но Алексей Георгиевич этого не сделал. Полчаса назад Галина позвала невестку в дом и без всякого предисловия сказала, глядя прямо на нее глупыми куриными глазами:

– Собирай свои вещи, Катерина, и больше в моем доме не появляйся.

Так и сказала – «в моем доме». И муж ее не поправил, не осадил.

– Да вы что, Галина Антиповна? – Пораженная Катерина даже вспомнила отчество свекрови, хотя всю жизнь звала ее тетей Галей. – Что с вами?

– Со мной-то все в порядке, – усмехнулась та. – А тебе здесь больше нечего делать. Долго я тебя терпела, да закончилось мое терпение. Купит Васька другой дом, там и будете жить.

– А как же... как же Василиса? – жалко спросила Катерина, уже понимая, что все кончилось – и счастье ее кончилось, и жизнь ее кончилась: не из-за тех слов, которые произнесла свекровь, а из-за того, что свекор стоял рядом с женой и не говорил ни слова, не перебивал ее. Хотелось крикнуть: «А как же я?!», но она сказала про Василису.

– Ваську можешь привозить на лето, – разрешила Галина. – А сама уезжай. У тебя в городе дела много будет: сыну помогать, адвокатов хороших искать.

«Адвокатов! Откуда она слова-то такие знает?»

– Алексей Георгиевич... – робко заикнулась Катерина со слабой надеждой, что свекор все-таки вмешается и все поставит на свои места.