– Мерси, мадам! – ответил ей дядя Паша, помог выбраться из-за кулис и сойти со сцены в зрительный зал.
В начале третьего акта Николь Дживанши спросила адмирала Герасимова:
– Скажите, а кто эта девушка в белом?
– Наша воспитанница, графиня Мария Мерзловская, дочь моего друга адмирала, погибшего в России.
– Она сирота?
– Да, мадам, круглая сирота, если не считать меня, – я ее крестный отец.
– О, ле парэн! – изумилась губернаторша. – Какая замечательная девушка!
– Спасибо, мадам, я тоже так считаю.
Наконец наступило четвертое действие, последняя сцена с Вершининым, который пришел проститься в дом трех сестер Прозоровых. Бригада, которой командовал подполковник Вершинин, покидала город. Барон Тузенбах уже получил отставку и был в штатском. Он предложил Ирине (Машеньке) руку и сердце, она согласилась, и они собирались ехать на какой-то пресловутый кирпичный завод работать… А между тем Соленый уже вызвал барона на дуэль, и доктор Чебутыкин ждал в саду Прозоровых, когда его на эту самую дуэль позовут в качестве врача… Ждал, читал свои всегдашние газеты и не верил, что все взаправду, а не понарошку, что на дуэлях убивают… Вот и пришел Вершинин (дядя Паша).
'ВЕРШИНИН. Что же еще вам сказать на прощание? О чем пофилософствовать?.. (Смеется.) Жизнь тяжела. Она представляется многим из нас глухой и безнадежной, но все же надо сознаться, она становится все яснее и легче, и, по-видимому, недалеко то время, когда она станет совсем светлой. (Смотрит на часы.) Пора мне, пора! Прежде человечество было занято войнами, заполняя все свое существование походами, набегами, победами, теперь же все это отжило, оставив после себя громадное пустое место, которое пока нечем заполнить; человечество страстно ищет и, конечно, найдет. Ах, только бы поскорее!
Пауза.
Если бы, знаете, к трудолюбию прибавить образование, а к образованию трудолюбие. (Смотрит на часы.) Мне, однако, пора.
ОЛЬГА. Вот она идет'.
Конечно, Вершинин пришел проститься прежде всего с Машей, со своей возлюбленной…
'Маша входит.
ВЕРШИНИН. Я пришел проститься…'
Маша (тетя Даша) вышла из-за правой кулисы, протянула руки навстречу Вершинину (дяде Паше), чтобы сделать шаг-другой и упасть в его объятья… Но в это время из-за левой кулисы, едва не сбив Машу с ног, вылетела Ирина (Машенька), которой и не должно было быть в этой мизансцене… Вылетела в своем белом платье, бросилась на шею Вершинину и горячо, торопливо стала покрывать поцелуями его лицо, шею, плечи…
– Пиши мне… Не забывай! Пусти меня, – пытался идти по роли и в то же время вырваться из Машенькиных объятий подполковник Вершинин (дядя Паша в адмиральской форме).– Пусти меня!
И тетя Даша, и все прочие артисты оцепенели. А Николь Дживанши вскочила на ноги, стала бешено аплодировать и кричать: 'Браво! Браво!' Поднялся и сам маршал Петен[47] , уверенный, что это и есть финал пьесы. Поднялись все. Все стали аплодировать.
Машенька хотела бежать со сцены, но ноги ее не послушались, она замешкалась на какую-то долю секунды, и режиссер-постановщик успел ухватить ее за руку. Ухватил цепко и громко, повелительно крикнул за кулисы:
– Кланяться! Всем артистам выходить кланяться! – Отыскал глазами Вершинина (дядю Пашу).– Вершинин, очнитесь, возьмите за руку Ирину! – добавил режиссер грозным шепотом.
Дядя Паша, полностью потерявшийся от внезапной атаки Машеньки (Ирины), автоматически исполнил режиссерскую волю. Рука у Машеньки была ледяная, а у него огненная, он стиснул ее руку надежно, зря она пыталась вырваться. Занятые в пьесе артисты послушно встали в ряд, взялись за руки и начали кланяться, как китайские болванчики. Все были под впечатлением столь неожиданного финала спектакля, никто еще ничего толком не сообразил. Было понятно лишь одно: режиссер спасает положение, уходит от скандального конфуза. Лицо и шея Вершинина (дяди Паши) стали почти свекольного цвета, левой рукой он держал за руку Ирину (Машеньку) в белом платье, а правой – Машу в синем (свою жену Дарью Владимировну), и сам он казался себе распятым между ними. А на левом фланге кланяющихся артистов глупо улыбался маленький барон Тузенбах, так и не убитый на дуэли Соленым.
Бурные аплодисменты зала и восторженный гвалт чудились Машеньке хохотом над ее выходкой… Прожектор, направленный на авансцену, слепил глаза, и зал казался ей шевелящейся черной дырой, исторгающей дикий гогот… Все смеялись над ней! Все ее презирали! Как она посмела? Отчего это она кинулась вдруг на шею женатому человеку? А лицо бедной Дарьи Владимировны все в красных и белых пятнах, и глаза косят от позора… Какое бесстыдство, какое обезьянье бесстыдство – кинуться на шею чужому мужу! Отчего? Да разве можно объяснить? Весь спектакль она вела две роли – вслух Ирину, а про себя, в уме, в душе, роль Маши… Первую она исполняла формально, а второй жила, дышала. И когда Вершинин пришел навсегда проститься, когда она вдруг подумала: 'Как же я теперь – без него?' – и случилось непонятное… Какая-то неземная сила вдруг взяла и вытолкнула ее из-за кулис, в чужую мизансцену, и бросила в его объятья… Боже, какой стоит гогот! Как они все хохочут над ней! Какой гвалт, какой гогот! Как от него спастись? Куда бежать?
После третьего поклона дали занавес, и вдруг небеса разверзлись, и хлынул ливень, и засверкали в стороне моря молнии, и грянул оглушительный гром. За ходом пьесы никто и не приметил, как подкралась к форту эта небольшая, но полная до краев туча.
– Льет как из ведра!
– Бегом, бегом в форт!
– Ой-ей-ей! – возбужденно запричитали дамы и, спасая свои праздничные наряды и прически, устремились вверх по лестнице, специально вырубленной в стене рва.
