– Я буду стараться! – обрадовался ее шутке Франсуа. – Давайте попробуем, кто быстрее выучит – вы арабский или я русский?
– Русский – оч-чень большой язык! – горделиво сказала Машенька.
– Да и арабский не маленький! – в тон ей ответил Франсуа.
– По рукам? – протянула ему ладошку азартная Машенька.
– Договорились! – решительно согласился Франсуа, и они пожали друг другу руки.
– Когда начнем?
– Сейчас. Повторяйте за мной: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, ноль.
Машенька отчетливо повторила все цифры и тут же спросила:
– Зачем мне арабский счет? Счет я знаю хоть до миллиона.
– Откуда? – удивился Франсуа.
– Как это откуда? Я больше года живу в стране, и у меня два уха.
– Похвально. Но я проверял не счет, а вашу артикуляцию. У вас действительно неплохой музыкальный слух – это облегчит наши задачи.
– Что значит – неплохой? У меня абсолютный музыкальный слух, так мама говорила, я с трех лет занималась музыкой! У меня слух – абсолютный!
– Абсолютный только у Господа Бога, а у вас хороший. Ну… ладно, очень хороший. – И доктор Франсуа улыбнулся ей так широко, так открыто, как давно уже никому не улыбался.
С тех пор они и стали заниматься арабским и русским. Доктор Франсуа приходил каждый вечер, а в воскресные дни они учили язык часов по восемь, а потом еще Франсуа рассказывал о нравах и обычаях разных племен. Сначала губернаторша Николь была против таких интенсивных уроков, но доктор Франсуа убедил ее, что увлеченные и занятые люди выздоравливают гораздо быстрее равнодушных и томящихся от безделья. Николь отстала.
Кто был по-настоящему счастлив, так это горничная Клодин. Еще бы! Теперь она видела доктора Франсуа каждый день, слышала его хриплый голос, которым он буквально вколачивал в Машеньку арабские слова. Клодин даже сумела уговорить доктора отдавать ей белье в стирку – считалось, что в губернаторскую прачечную, но на самом деле, конечно же, Клодин стирала и гладила все сама. Ей даже не верилось, что она продвинулась в отношениях с доктором Франсуа так далеко.
Успехи Машеньки в арабском и Франсуа в русском были поразительны. Николь даже удалось уговорить ее остаться в доме еще на месяц, уже после того, как она крепко встала на ноги. Согласилась прожить декабрь 1922-го, а прожила до июня 1923 года. К этому времени многое изменилось в ее жизни. Дядя Паша и тетя Даша уехали с дочками в Америку – их вызвал тот самый добрейший Петр Михайлович, у которого она заиграла бинокль. Дядя Паша уехал за океан, так что жизнь ее опустела окончательно и, казалось, бесповоротно. Притом опустела не больно и не горько, а как-то так – тупо… И какое счастье, что встретился на ее пути одержимый Франсуа и день за днем напихивал в ее опустевшую душу слова, слова, слова… сначала арабские, а потом и берберские. Поскольку берберских наречий было много, они кинули жребий. Надписали квадратики бумажек, скатали их, положили в пропахшую потом форменную фуражку Франсуа, Машенька зажмурилась и вытащила «туарегов». Кто бы мог подумать в ту минуту, что вот так, запросто, одним движением руки она спасает себя от однажды намеченной для нее разбойниками участи рабыни- наложницы…
ХХХVII
– Мари, а ты хотела бы быть змеей? – спросила Николь однажды на развалинах Карфагена, куда они частенько приезжали писать маслом с натуры.
– Змеей? А зачем мне быть змеей?
– Как это зачем? Чтобы почувствовать себя в ее шкуре. Почувствовать себя змеей – холодной, скользкой, опасной. Укус – смертелен! Ах какая прелесть!
– А тебе что, разве плохо быть женщиной?
– Хорошо, но мало… – Почти черные, сумрачные глаза Николь тяжело блеснули, зрачки сузились. – Мало… Я хотела бы побыть всем: вот этим обломком колонны, вот этой былинкой, вот тем кораблем в море. Неужели ты меня не понимаешь? Это у моего любимого муженька один ответ: 'Николь, не говори глупостей!' А ты ведь должна понимать, я догадываюсь, что понимаешь, просто боишься признаться, боишься, что тебя сочтут идиоткой.
Машенька призадумалась, подняла голову от мольберта, обвела взглядом царственные руины Карфагена, где когда-то кипели такие страсти! А теперь только ящерицы снуют между камнями… Да, в словах Николь была какая-то таинственная, зыбкая глубина.
– Почти понимаю, – сказала Машенька, – только раньше мне это не приходило в голову.
– Тебе не приходило, а мне с детства приходит. Ты читала 'Золотого осла' Апулея?
– Читала.
– А я недавно прочла и с тех пор думаю: как хорошо бы побыть Золотым ослом и приходить к той красотке по ночам в спальню, а?!
– Ослом или ослицей? – с притворным простодушием переспросила Машенька.
– А ты ехидна! – рассмеялась Николь. – Конечно, я хотела бы побыть ослом. Ослица и так мне понятна, как пять пальцев. Ну а ты хотела бы?
– Не знаю. А покажи-ка, как ты растираешь краски. У тебя так ловко получается! – дипломатично ушла от разговора Машенька.
Николь растирала краски вполне профессионально, возможно, отец ее действительно был художником. Хотя ясности в этом вопросе, кажется, не предвиделось – не дальше как третьего дня, в разговоре с
