Ты понимаешь, мамочка, как он сказал?
Замечательный человек был наш папа. Его попечением я выжила здесь на первых порах, его авторитетом.
А на днях одним мановением руки я спасла жизнь пятерых человек! Я знала заранее, что спасу. А их вывели на расстрел по-настоящему, они ведь были в полном неведении… Какое я имела право? Ты не представляешь, мамочка, как я сейчас мучаюсь! Кто я такая, чтобы брать на себя право казнить или миловать? Только Бог это может, только Бог… Одним мановением руки я спасла пятерых человек от верной гибели, а могла ведь и не спасти…Я с ужасом думаю: а если бы я, например, оступилась и упала, не добежав, выстрелы бы прогремели?! На каждого приговоренного было по шесть стрелков с расстояния в десять метров. А если бы у меня вдруг пропал голос? Невозможно вообразить! Понимаешь, мамочка, они хотели меня поймать и пленить для гарема своего хозяина или продать в рабство, а я ускользнула… Они, конечно, не ангелы, но ведь не в этом дело, а в том, как я осмелилась взять на себя право Всевышнего?! И ведь многие берут, вот в чем ужас! И у нас, в России! И по всей земле! За что же Господу любить нас – отродье человеческое? А я ведь разыграла с губернатором все как по нотам, и мы выждали до последней секунды, наверное, в нашей слаженности сказалось то, что иногда на званых вечерах я пою с его прелестной женой Николь на два голоса, а губернатор нам аккомпанирует.
Мне очень понятны стихи Бунина:
Не подумай, мамочка, что я бедна и у меня нет крова. Нет, я не бедна, хотя выбивалась почти из нищеты, но эти времена, слава Богу, позади. Я могла бы купить дом и жить своим домом. Но что мне там делать одной? Я еще не богата, но приноровилась добывать деньги. Всех денег не заработаешь – еще никому в мире не удалось, хотя многие старались и шли на все, дело азартное. А так, что называется, в рамках разумного, я буду богата – это неизбежно. Я люблю работать. Я азартна, но только в том смысле, что люблю ставить цель и обязательно добиваться ее, а в смысле сверхжадности – нет, Бог миловал! Ты не поверишь, мамочка, я играю на Лондонской бирже, правда, очень аккуратно, я всегда помню край, у меня твоя интуиция, и это всегда спасает. Сейчас я увлечена реставрацией портов Тунизии и скоро начну строить здесь дороги… А мы с тобой мечтали, что я буду артисткой, как Ермолова, помнишь? Вот доберусь опять до Парижа, сделаю кое-какие делишки, и тогда у меня появятся новые возможности. Итальянцы очень интересуются тунизийскими портами, а они союзники немцев – связка тебе понятна? Да, дорогая мамочка, я знаю, что ты это тоже чувствуешь: года через три-четыре быть большой войне, она нависает. Я подмечаю много тому признаков, даже здесь, в Тунизии.
Простите, что пишу такими скачками, у меня в голове сумятица и тяжесть, а левый глаз будто бы вытекает, но я все равно пишу – так мне легче.
Видела во сне Сашеньку – такая милая, такая настоящая барышня, еще бы, ей ведь уже семнадцать лет. А 12 февраля будущего года будет восемнадцать! А что до февраля осталось? Уже конец ноября на дворе.
Боже, как я одинока! Ты вообразить себе не можешь, родненькая мамочка. Ты там с Сашенькой, вы вместе, а я одна. Конечно, скорее всего вы живете трудно, бедно и скованно в смысле политическом (слухи у нас ходят довольно нелепые о вашей жизни, левые газеты смеются, а я иногда вдруг поверю, и такая жуть берет!), а я как бы живу хорошо, богато, сама себе хозяйка, молода, здорова, и климат здесь замечательный. Одна отрада – получаю много русских газет и журналов из Парижа, там жизнь вроде бы кипит, но тоже вроде… Недавно прочла стихи, лучше которых и не скажешь о нашем эмигрантском житье- бытье:
Если бы не русские стихи, не Пушкин, не Чехов, не Гоголь, не 'Война и мир', не любимый мной с детства 'Робинзон Крузо', то я и не знаю, мамочка, чем бы жила моя душа. Не могу представить себя без русской литературы, без наших песен, без нашей большой музыки – наверное, усохла бы моя душа скорее всего.
Вы, конечно, не ведаете, но уверяю тебя, мамочка, у нас здесь, я имею в виду эмиграцию, пишутся пронзительные, чистые стихи. Только Георгий Иванов и Владислав Ходасевич чего стоят! Наверное, и у вас там есть поэты, писатели, но к нам фактически ничего не просачивается, во всяком случае, ничего достойного, кроме ваших агиток, довольно мрачных.
Наверное, все здешние: и русские, и тунизийцы, – думают обо мне: 'Какая деляга!' А я читаю стихи с утра до вечера, твержу их на память, чтобы заполнить душу хорошим. Сейчас мы собираемся возводить в Бизерте храм в память обо всех прибывших, скорее всего он будет носить имя Александра Невского. Здесь много хороших людей, но я общаюсь с немногими, занята, а главное – нет охоты. Но я тайно стараюсь помогать многим, для этого и работаю. А мне самой даже и не знаю, что нужно. Хотя вру, конечно, знаю… и ты, мамочка, знаешь. Нужно то, что и всякой нормальной женщине: дети, семья. Но с этим у меня пусто. Есть один француз – и умный, и добрый, и знаменитый в своей области (он археолог), делал мне предложение, я отказала, хотя он мне и симпатичен, и близок во многом, я максималистка, как и наш папа. Помнишь, как он тебя добивался? Помнишь, как он из-за тебя стрелялся на дуэли? Мне рассказывали, я все знаю! Да и когда я спросила у тебя в лоб – помнишь? – ты ведь не опровергла, не стала меня обманывать. Я страшно гордилась папa2 в детстве, я горжусь им до сих пор и буду гордиться до конца своих дней! Да, отказала я этому французу, и не подумай: не потому, что француз, – ни-ни-ни! Французы такие же люди, не лучше и не хуже нас, только совсем другие. И арабы другие, но уже по-своему. Они – другие! А я хочу своего. И где его взять? Была у меня малолетняя несчастная любовь, стыдно тебе сказать, к дяде Паше! К счастью, без взаимности, а то… Тебе ведь и про его жену, тетю Дашу, ничего объяснять не надо… Ты все понимаешь, любимая мамочка. Они теперь где-то в Америке. А я здесь торчу одна, как гвоздь в стуле. Почему я вернулась в Тунис? Здесь легче стать на ноги. Здесь я первая на деревне, а ты помнишь, как папа любил приводить слова Юлия Цезаря: 'Лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе'. Это когда папa2 упрекали, что он всё в Николаеве и не делает карьеры в Санкт-Петербурге. Ты одна его не укоряла, я это очень хорошо помню. Боже, как я люблю тебя, мамочка, как я тоскую по тебе! И по крошке Сашеньке! Хотя она сейчас уже девица. И я ничего не могу для нее сделать! Как бы я мечтала дать ей хорошее образование, это в моих возможностях. Я чужим помогаю, а своим не в силах, какая несправедливость! Какая нелепость!
Все считают меня удачливой и счастливой. Я всем улыбаюсь, и, как писал Гоголь, 'никто никогда не видал на мне унылого вида'. Но что они знают обо мне? Я хочу домой! Хочу в наш сад! В детскую! В суфлерскую будку офицерского собрания, оклеенную изнутри папье-маше и пахнущую мышами.
Я по примеру Робинзона Крузо завела себе двух маленьких Пятниц – сыновей младшей жены хозяина дома и моего делового партнера. Чудесные арапчата! Я их учу русскому языку, и они у меня говорят без акцента и начинают учить буквы, складывать слова, скоро сами станут читать Пушкина. Мальчики – прелесть, моя отрада, почти сыновья… Если бы у меня были дети… Не скрою от тебя, мамочка, я все еще надеюсь, хотя когда бедствовала в Праге, то очень тяжело простудилась. От того, что долго лежала без сознания на холодной, мокрой земле… Но я не люблю вспоминать эту историю, прости… ты все понимаешь… Как-нибудь, может быть, я напишу тебе об этом отдельно, а сейчас не хочется. Все любят Прагу, ее принято любить, а у меня одна мутная тяжесть поднимается со дна души, когда я о ней вспоминаю. Так что были и у
