какой-то виробус, и они сушили скафандры под инфракрасными излучателями.
Лампочка над клавишей «Информация» погасла, зажужжал зуммер. Гомотрон уже узнал все. Там, в глубине, за пультами, в белых сосульках кристаллов, оплетенных запутанной сетью проводов, кружили импульсы, конфигурация которых моделировала работу сердца, легких, печени, прохождение кровяных телец сквозь капилляры и колебания диафрагмы при дыхании. Теперь достаточно спросить автомат о реакции организма на переливание крови или еще о чем-нибудь, и он, Фар, заранее будет знать, что случится с больным, когда он применит то или иное средство.
— Какой пульс? — обратился он к Ин.
— Сто шестьдесят в минуту.
— Давление?
— Сорок миллиметров ртутного столба. Фар, он не дышит!
— Я вижу, за него дышит автопульмомат. «Не считаешь ли ты меня слепым?» — мысленно добавил он.
— Температура падает, — сказала Ин.
— С какой скоростью?
— Не знаю.
— Проверь, пожалуйста, автомат первой помощи, — произнес Фар уже спокойнее.
— Все в норме, работает нормально, — сказала она, понижая голос.
Она знала об этом только от указателей, светящихся на пульте. Изображение внутренности кабины и тело юноши на операционном столе мог видеть только Фар. Но он не смотрел на экран. Боялся, что, если посмотрит на юношу, тот умрет. Не умер — значит, у него прекрасный организм, он не должен умереть. Фар прикусил себе язык. Он всегда прикусывал его, когда нервничал.
— Определи вероятный момент нарушения в кровообращении. — Он сказал «нарушение в кровообращении», а подумал «смерти».
Ин ожидала этого вопроса. Она знала, что Фар спросит ее об этом, если она не скажет сама, и знала, как он не любит об этом спрашивать.
— Около четырех часов, — сказала она и улыбнулась ему по-своему.
Обычно Фар не мог представить себе, чтобы кто-нибудь другой умел так улыбаться — не всем лицом, а одними глазами.
Когда-то давно они поссорились. Операция была совсем несерьезная, перелом ноги или еще что-то в этом роде, с чем автомед справляется сам и почти не спрашивает мнения врача. Сообщая Фару различные данные, Ин вдруг сказала:
— Давай после операции полетим на Петрон!
Он не ответил.
— Ты и вправду не хочешь? — спросила она.
— Займись, наконец, тем, что нужно…
— Ну, знаешь ли… Я и так говорю тебе все нужные цифры. А впрочем, автомед и без того делает все сам. — Она была явно обижена.
— Послушай, — спросил он у нее потом, когда они уже выходили из клиники, — ты всегда чувствуешь себя у гомотрона, как на практике?
— На какой практике?
— Ну, ты рассказывала мне когда-то, что когда вы проходили теорию гомотрона, то аппарат настраивали так, чтобы он имитировал какой-нибудь трудный случай и при этом никакого больного не было…
— Ну да! И что же из того?
— А тут, в операционной… — начал было он и не окончил.
— Конечно, нет! Я всегда помню, что там лежит человек, и делаю все как можно лучше.
— Но ты…
— Не волнуюсь так, как ты?
— Да.
— Видишь ли, — произнесла она очень серьезН0 — если бы это могло помочь тому, кто лежит там на столе, я волновалась бы и нервничала, как только могла. Но ведь ему это не поможет, — так зачем же делать то, в чем нет смысла?
Он не ответил. Смотрел вниз по каменной лестнице, ведущей из клиники на гелиодром. «Так аргументировать мог бы и автомат», — подумал он.
— Ну, отвечай же. Полетим? — Ин не сдавалась.
— Все равно, — махнул он рукой. — Летим на Петрон.
Петрон был одинокой возвышенностью, поднимавшейся посреди равнины древней астрономической обсерватории. На самой вершине лежало несколько крупных валунов, и Ин, с детства помнившая удивительные сказки, уверяла, что именно тут собирались когда-то колдуньи. Поднявшись на вершину, они увидели, что на валунах кто-то сидит.
— Это одна из твоих колдуний, — сказал Фар. — Прилетела на метле, потому что вертолета нигде не видно.
Но это был молодой человек в обычном сером скафандре. Он грыз травинку и смотрел на солнце, уже принявшее красный закатный цвет. Они сели на другой валун, а он некоторое время приглядывался к ним. Потом встал и подошел ближе.
— Можно мне сесть с вами? Простите, но я еще никак не могу привыкнуть к тому, что здесь так много людей и что можно просто сидеть на камнях.
Ин расхохоталась. Фар огляделся, но тут не было никого, кроме них. Юноша окончательно смутился.
— Я знаю, что нас тут только трое, но я вернулся с Марса только два дня назад.
…Фар оторвал глаза от индикаторов переливания крови и через плечо взглянул на Ин.
— Есть уже результаты предварительного диагноза?
— Да. Череп размозжен. Осколок кости в скрещении зрительных нервов.
— Нужно поскорее удалить его!
— …три ребра сломано, левая нога размозжена… кроме того, нет самостоятельного дыхания.
— Погоди, а температура тела?
— Не беспокойся. Поднимается.
— Значит, не так плохо, — с облегчением сказал он и впервые взглянул прямо на Ин.
— Обогрев, — сказал он.
Она кивнула.
— Да, обогрев… И это все, что до сих пор сделал автомат? — Она взглянула на Фара.
— Может быть. Ведь и так уже видно, что больной вышел из состояния шока.
— Не ворчи. Ты никак не можешь от этого отвыкнуть. Впрочем, ты всегда был таким, — добавила она, словно осененная вдохновением. — Человек, который принципиально всегда прав…
Он не знал, говорит ли она серьезно. Он никогда этого не знал, за все время их знакомства. Даже говоря, как сейчас, она смотрела так, словно готова была рассмеяться. Он только пожал плечами.
— Кончай же свои пробы на гомотроне.
Она кивнула, но продолжала развивать свою мысль:
— …потому что ты должен был бы родиться несколько сот лет назад, когда врач по необходимости должен был быть прав. — Она нажала клавишу «включения», и кривые на экране гомотрона стали четче. — Тогда, в ту эпоху, врач приходил, осматривал больного, ставил диагноз и всегда был прав… разве что другой врач ставил другой диагноз…
— В этом было что-то от искусства, — улыбнулся Фар. — Но потом появились математики, цифроники, кибернетики, семантики и построили такие автоматы, как автомед или гомотроны… и — прощай, искусство! Правда, Ин?
— Более или менее. А сейчас благодаря гомотрону я могу сказать тебе, что больной вышел из состояния шока.
— Это я знал и без тебя.
