тоже высмеивали его. Все указывали, что его страхи могли быть понятны в Испании или Португалии, где святая инквизиция решительно разоблачала евреев, притворявшихся христианами, – но в Поди для таких страхов не было ровно никаких оснований.
– Это же Италия! – настаивали они, находя спасение в вечном стремлении евреев все объяснять доводами рассудка. – Здесь такого не может быть! Здесь слишком культурные люди.
Впервые в жизни ребе Заки не смогли поколебать ни его семья, ни друзья. Он четко видел, что неминуемо должно случиться в Италии – то ли с приходом нового папы, то ли после каких-то изменений на процветающем полуострове.
– Я боюсь, – упрямо повторял он. – Вчера я видел лица этих людей. Собор был полон ненависти.
– Да он каждый год произносит ту же речь, – напомнил ему даже самый осторожный из купцов. – Мы бы чувствовали точно, что и вы, доведись нам бежать полуголыми по улицам и над нами смеялись бы женщины.
– Но ведь вам этого не пришлось, не так ли? – разбушевалась Рашель. – Потому что вы не толстые, как свиньи!
Заки был поражен, что жена снова пустила в ход это слово, да еще перед его общиной.
– Так нельзя называть ребе, – умоляюще прошептал он.
– Но ведь ты жрешь, как свинья! – заорала она, и Заки уставился в пол. Отличительной чертой маленького ребе было то, что, даже испытывая такое унижение, он и помыслить не мог оставить Поди без своей ворчливой жены, хотя ему нетрудно было это сделать; два человека из города, оставив тут свои семьи, уже добрались до Амстердама, но он не мог понять их поведения. Он знал, что на Италию надвигаются страх и ужас, и перед лицом этих бед не мог бросить ни свою упрямую жену, ни своих некрасивых дочек – как бы они ни упирались.
– Я забираю свою семью в Салоники, – тихо сказал он, – и, если у вас, люди, хватит ума, вы сделаете то же самое.
Его жена была так возмущена, что отказалась и дальше обсуждать эту тему, и встреча закончилась, оставив по себе чувства раздражения и страха. Но утром Заки вернулся продолжить спор с герцогом и, принеся извинения, если какие-либо его слова герцог сочтет оскорбительными для папы, церкви или для себя, герцога, снова попросил разрешения на отъезд.
– Приведи мне хоть одну причину! – загремел герцог.
Ночью Заки обдумал не менее полудюжины убедительных причин, но, растерявшись, забыл их всех и сказал:
– Потому что у меня три дочери, ваша светлость, и, как хороший отец, я хочу, чтобы они вышли замуж за еврейских молодых людей, а их я могу найти в Салониках.
Обдумывая этот неожиданный довод, герцог разразился смехом:
– Ты должен найти им трех мужей, Заки?
– Да, – согласился ребе и, чувствуя, что вызвал у герцога какой-то интерес, добавил: – А это непросто, ваша светлость. В наши дни нелегко найти даже одного хорошего мужа.
– И ты думаешь, что в Салониках…
– Да.
Герцог позвал своего младшего брата, которому он добился поста архиепископа Поди. Когда добродушный прелат услышал просьбу Заки, он сделал все, что было в его силах, дабы успокоить страхи этого еврея.
– Здесь правит герцог, – рассудительно напомнил он, – и ты должен знать, что он не потерпит никаких действий, направленных против евреев.
– В вас нуждается моя торговля, – сказал герцог.
– Но я слышал, как монах сказал, что нам предстоит сгореть на кострах, – сказал Заки. – И я ему верю.
– Этому? – И архиепископ благодушно посмеялся, как человек, вспоминающий приятный день на природе. – Ты конечно же знаешь, что мы с братом, как и ты, считаем этого глупого монаха просто отвратительным созданием. Считай все происшедшее всего лишь частью пасхального праздника и больше не обращай на него внимания.
– Я не могу выкинуть это из головы. Я боюсь.
Высокий архиепископ подвел Заки к окну и показал на центр площади, где, высеченная из гранита, высилась статуя герцога Поди на белом жеребце. Скульптор изобразил кондотьера с мечом в руке в момент взятия Поди, и его мужественная осанка говорила об отваге и достоинстве, воцарившихся в городе, которым он правил.
– Неужели ты предполагаешь, что такой воин, как герцог, позволит какому-то жалкому монаху или даже папе решать, как ему себя вести? – Церковник засмеялся абсурдности этой мысли, но, когда Заки повторил, что все же хочет уехать, архиепископ лишь пожал плечами. – Мы в Поди не можем держать человека против его воли, – с сожалением сказал он. – Но правила отъезда определяют монахи. – И он послал именно за тем, кто читал проповедь.
Доминиканец поклонился герцогу, поприветствовал архиепископа и с отвращением посмотрел на еврея, который осквернял собой герцогские покои.
– Он не имеет права получить разрешение на отъезд, – предупредил монах. – Он крещен в христианство, и его желание перебраться к туркам просто отвратительно.
– Он так решил, – отрезал архиепископ, и доминиканец, попросив перо и бумагу, начал составлять список ограничений, не преодолев которые Заки не мог уехать. – Он не имеет права брать с собой долговые расписки христиан. А также любые книги, печатные и рукописные. Никаких монет, отчеканенных в этом государстве, никакого перечня имен, которые могут оказаться полезными туркам, никаких предметов, священных для христиан.
Когда условия отъезда были обговорены, герцог Поди подписал бумагу, и, когда прошли годы, этот запомнившийся факт был обращен против него. Подписал ее и архиепископ, что также было отмечено. Наконец доминиканец вручил документ еврею, предупредив его:
– Если хоть один пункт будет нарушен, ты никуда не уедешь.
Но все же Заки получил от него разрешение. Он в каком-то мистическом ужасе вылетел из комнаты, где и герцог, и его брат всегда справедливо относились к нему, ибо чувствовал, как крепнет то ощущение трагедии, очертания которой он лишь смутно осознавал; но, когда он пересекал площадь по пути в порт, где ему предстояло договориться с капитаном судна, он остановился у мраморной статуи кондотьера и пробормотал молитву: «Путь Бог, который позволил тебе завоевать этот город, позволит и удержать его».
По пути он стал обильно потеть. Хотя он уговорил и герцога, и архиепископа, и монаха, и к тому же капитана судна, ему еще предстояло убедить жену, что было труднее всего. Он абсолютно не сомневался лишь в одном: пусть даже он понимал, что надвигающаяся беда готова поглотить Поди, но, если жена и дочери откажутся бежать вместе с ним, ему придется остаться с ними.
– Рашель порой бывает сущим наказанием, – бормотал он про себя, – но мужчина не может бросить свою жену. Кроме того, она подарила мне трех прекрасных дочек. – Он молился, чтобы ради собственного же благополучия она позволила убедить себя.
Рядом с сапожной мастерской он попытался придать себе уверенный вид и, должно быть, преуспел в этом, потому что Рашель увидела – пора принимать решение.
– Я был у герцога, – начал он.
– Да?
– И он согласился отпустить нас.
– Куда?
– Кроме того, я повидался с капитаном, и он тоже согласен…
– Куда?
– Пути назад нет, Рашель, – взмолился толстый ребе. – Этот город ждут страшные дни.
– Куда? – заорала она. – В Салоники?
– Да, – отважно сказал он, выставляя вперед руки, чтобы отразить нападение, которое не могло не последовать.
