– Я пытаюсь восстановить нечто куда более древнее. Братство, которое должно существовать на этой земле. Ты берешься помочь мне?
Подумав над приглашением, Табари сказал:
– Нет. Я араб, и тот факт, что я способствую восстановлению страны, не делает меня меньше арабом. В тот день, когда твое правительство даст знак, что оно понимает арабов, хочет, чтобы они оставались здесь, и готово считать их полноправными партнерами, я сразу же пойду к тебе в помощники, Элиав…
– Разве в это лето я не доказал тебе, что так оно и есть? Разве мы с тобой не были настоящими партнерами, уважающими друг друга?
– Мы с тобой? Да, были. Твое правительство и мы, арабы? Нет.
– Чего ты хочешь?
– Бери карандаш. Мы хотим лучших школ, больниц, дорог к нашим деревням, медсестер, мест в университетах для нашей способной молодежи и сотрудничества, при котором будут уважать наши способности. Мы хотим, чтобы вы поняли – плодотворное сотрудничество на этой земле может быть только на равных. Ваши интеллектуалы должны перестать покровительственно относиться к нам, словно мы дебильные дети. Ваши бизнесмены должны относиться к нам как к людям, которые умеют считать и не менее честны, чем они сами. Элиав, мы хотим чувствовать, что у нас, арабов, есть дом в твоем социуме.
– Разве всем, что я делал этим летом, я не доказывал тебе, что готов дать такие обещания?
– И есть еще одна причина, по которой я не могу принять твое предложение.
– Я о ней знаю?
– Думаю, догадываешься. Я заметил, что в долгих дискуссиях с Кюллинаном о моральной природе этого государства он постоянно касался одной темы, а ты столь же неуклонно уходил от нее. Американцы приучены очень чувствительно воспринимать проблемы других народов. А это как раз та проблема, которая подвергает испытанию моральные основы иудаизма.
– Ты имеешь в виду арабских беженцев?
– Именно. Каждый раз, когда во время ваших разговоров Кюллинан замолкает, он вспоминает беженцев по ту сторону границы. И я тоже.
– Каких действий вы от нас ждете? – с откровенным недоумением спросил Элиав. – В 1948 году, не слушая никаких просьб и заклинаний с еврейской стороны, около шестисот тысяч арабов оставили страну. Они сделали это по требованию их политических лидеров. Поверив их обещаниям, что через две недели они вернутся победителями, заберут все еврейское имущество и будут делать с еврейскими женщинами все, что им заблагорассудится. Теперь прошло шестнадцать лет. Нам известно, что число беженцев увеличилось до миллиона. Арабские правительства не позволяют им обретать новые дома в своих странах, и уже прошло время, когда они еще могли вернуться в свои старые жилища здесь. Каких действий вы от нас ждете?
– Я присоединюсь к тебе, Элиав, в тот день, когда Израиль полностью вернет…
– Мы согласны! В своей первой же речи я объявлю, что Израиль, безотносительно к правам человека и мировому мнению, согласен обсудить вопрос компенсации каждому беженцу, который сможет доказать, что он покинул прежнюю Палестину, – если такое соглашение станет частью всеобъемлющего мирного договора. И я объеду весь мир, в каждой стране прося евреев помочь нам выполнить эти обязательства, которые мы добровольно возьмем на себя. Я предложу повысить налоги. Табари! Своей работой со мной ты поможешь достигнуть этого почетного решения.
– А как насчет репатриации?
Элиав замолчал. Не находя слов, он прошелся по холму и издали сказал:
– После того как мы взяли Цфат, я лично поехал… в захваченном английском «лендровере»… я молил убегающих арабских беженцев вернуться в свои дома в Цфате. Дважды в меня стреляли, но я продолжал просить, потому что знал – нам нужны эти арабы и мы нужны им. Но они меня не слушали. «Мы вернемся с армией! – хвастливо кричали они. – И все заберем обратно. Наши дома. Ваши дома. И всю землю!» Перевалив холмы, они направились в Сирию. Через пару ночей здесь, где я стою, другие арабы убили мою жену, но на следующее утро, после тяжелого боя в Акко… где я впервые встретил тебя… – Все так же стоя на холме в отдалении от Табари, он тихо спросил: – Так что я сделал в то утро, Табари?
Араб продолжал хранить молчание, и, внезапно кинувшись к нему, Элиав схватил его за плечи и затряс.
– Так что я делал? – заорал он. – Рассказывай… и немедленно!
Тихим голосом, который был еле слышен в порывах ноябрьского ветра, летящего из вади, как первые приметы зимы, Табари сказал:
– Ты вышел на берег. Там стояли суда, полные арабских беженцев. И ты просил всех, кого встречал: «Не уходите. Оставайтесь и помогайте нам строить эту страну».
– И хоть кто-то остался?
– Я остался.
Элиав посмотрел на своего друга с молчаливым сочувствием, понимая, как тяжело далась эта история умному и проницательному человеку. Он сел, чувствуя на плечах невообразимую сложность этой проблемы беженцев, и в памяти всплыли те роковые дни, когда арабы бежали из страны.
– В тот день Акко покидали более двадцати тысяч арабов, – сказал он, – и я ходил от одного к другому, но из всех я смог уговорить только тебя. – Он поклонился Табари и с нескрываемой горечью резко сказал: – А теперь они хотят возвращаться. Когда земля стала плодородной и в магазинах изобилие, когда вокруг хорошие школы и открыты все мечети, они хотят вернуться. Слишком поздно. На Кипре мы видели, что происходит, когда силой разделяют два разных народа и заставляют их жить рядом, наделив один статусом меньшинства, а другой – большинства. Ты что, хочешь, чтобы мы тут стали вторым Кипром?
– Я хочу, чтобы государство не только говорило о морали, но и воплощало ее в жизнь, – сказал Табари. – И доказало бы это хотя бы возвращением беженцев…
– Мы так и сделаем! – закричал Элиав. – В своей речи я еще раз внесу это предложение. Мы не просто вернем их. Мы примем их как братья. Но миллион? Который только и думает, как бы уничтожить нас? Когда ушло всего шестьсот тысяч? Нет, дорогой друг, ты не можешь требовать, чтобы мы совершили самоубийство.
– Я не приму твое предложение о работе в Иерусалиме, – наконец сказал Табари. – Но вот что я тебе скажу. Помню, когда мы раскапывали уровень времен крестоносцев, я сказал, что, как мы, мусульмане, после двухсот лет вытеснили европейцев, так же мы сбросим и вас в море. Но теперь я начинаю верить, что вы останетесь тут надолго.
– Очень грустно, что ты не хочешь помочь нам, – с глубоким сожалением сказал Элиав.
– Я всегда буду арабом, – ответил Табари.
– Тот день 48-го года в Акко… Почему ты не ушел со всеми?
– Я принадлежу этой земле, – сказал потомок Ура. – Этому источнику, этим оливковым деревьям. Мы жили здесь еще до того, как вы стали народом. Когда стоило быть хананеями, мы были ими. В силу той же важной причины мы были финикийцами, а когда этой землей правили евреи, мы были евреями, или греками, или римлянами, или христианами, или арабами, или мамелюками, или турками. Если бы вы позволили нам владеть этой землей, мы бы, черт возьми, не обращали внимания, кто в какую церковь ходит или какому флагу отдает честь. Когда мой дедушка был правителем Тиберии, большую часть времени он занимался собственными делами, и когда мой отец, сэр Тевфик, служил британцам, он был так же беспристрастен, потому что нас интересовала только земля.
– Почему только эта земля, Джемал? Что в ней такого особенного?
– Здесь с тобой говорит весь мир. Кроме того, если она была так хороша, что ее выбрал и сам Бог, и Моисей, и Иисус, и Магомет, то она достаточно хороша и для меня.
– Ведь ты же не веришь в Бога, Джемал! Разве не так?
– Еще как верю. Должен быть бог земли, который живет в таких источниках, как наш, или в оливковых рощах, и он вечно дает о себе знать. Он может жить даже в тех религиях, которые взросли на нашей земле. Но мы не можем существовать чужаками на той земле, что родила его.
– Мы, евреи, тоже верим в близость Бога, в необычность этой земли и в избранность народа. Мы очень давние братья, Джемал, и в будущем нас ждут частые встречи, потому что мы понимаем друг друга.
Огорченный, что ему не удалось подрядить Табари на тяжелую работу, которая ждет впереди, Элиав
