где находились их головы, крича: «Вы спите здесь, и в вас нет жизни. Вы все губите! Жизнь рождается из утробы девушки-рабыни!» Она плакала по Урбаалу, по рабыне и по отмеченному пурпурной краской ребенку, который лежал в колыбельке. Чувствуя, как глубоко унижен ее дух, она прислонилась к стене и стала первой жительницей Макора, которая молилась о себе, не видя перед собой ни алтаря, ни жреца. Она молилась тому бесформенному богу, который дл хабиру заполнял всю вселенную.
Утром, когда гул барабанов призывал всех к месту жертвоприношения, Йоктан был изумлен мощью этих новых богов. Его поразил огненный Молох, божество невообразимой власти, и, когда его ребенок взлетел в воздух и скатился по каменным рукам, он испытал нечто вроде религиозного благоговения, которое раньше не испытывал, и, когда кончилась торжественная часть ритуала, зазвучала музыка и песни, Йоктан предположил, что его ждет нечто потрясающее.
Оставив Тимму и девушку-рабыню скорбеть у алтаря огненного бога, он протолкался в первые ряды толпы и тут впервые увидел, как из дверей храма появилась высокая жрица Либама, живое божество, которая двигалась со сверхчеловеческой грациозностью. В своих развевающихся одеждах она была для него более желанна, чем любая женщина, которых он встречал в пустыне, и, когда жрец кончил раздевать ее и она предстала совершенно нагой, он задохнулся от наслаждения, силы которого не мог себе даже представить.
Тимма, покинув плачущую рабыню, пробилась сквозь толпу поближе к мужу как раз в ту минуту, когда он осознал, что сейчас будет назван человек, который и возляжет с очаровательной богиней. Она, не веря своим глазам, наблюдала, как Йоктан наклонился вперед, челюсть у него отвалилась, и он, как маленький мальчик, смотрел на гибкое тело проститутки, которая вершила свой танец. С широко расставленными ногами Либама застыла, дожидаясь, пока жрецы назовут ее мужчину на этот день, и в этот момент ожидания Тимма с ужасом увидела, как шевелятся губы Йоктана, вознося безмолвное моление: «Эл, пусть это буду я!» И когда по ступеням храма поднялся городской горшечник, готовый выполнить требования ритуала, Йоктан продолжал так неотрывно смотреть на все происходящее, что Тимма, которая уже раньше видела такой взгляд, смогла догадаться, какие образы сейчас витают в его разгоряченном мозгу. И среди них не было места одинокому алтарю под дубом.
Глава четвертая
Уровень XIII
Старик и его Бог
Залитая солнцем пустыня была полна молчания, как беззвездное небо. Единственным звуком было мягкое шуршание песка, когда змея, пытаясь спастись от жара, уползала от солнца под защиту тени высокой скалы. Несколько коз тихонько бродили меж разбросанных валунов в поисках клочков травы, которая никак не могла тут существовать, а два серых пса из соседнего поселения охраняли стадо, не позволяя козам разбредаться. Как и змея, они вели себя очень настороженно и не столько присматривали за козами, сколько чувствовали присутствие некоего таинственного явления, которого, как они знали, не могло тут быть.
Затем донесся какой-то шорох из кустов – это были заросли кустарника перекати-поле высотой почти в рост человека, которые, высыхая, шарами пускались в путешествие по пустыне, – и двое псов насторожились, словно уловили присутствие гиены, которая подбиралась к козам. Но они не лаяли, продолжая хранить молчание, поскольку знали, что шорох в кустах вызван не животным.
В зарослях забрезжило какое-то свечение, но не последовало ни пламени, ни дыма. Кусты вздрогнули, словно в этот жгучий день решили вырвать корни из земли и пуститься скитаться по пустыне, пусть даже не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. По мере того как и свечение, и трепетание веток все усиливались, послышался голос. Он был мягок и убедителен.
– Цадок? – Ответом было полное молчание. – Цадок? – Собаки затрусили в сторону голоса. – Цадок?
Из-за скалы, под которую уползла змея, появился старик. Он был лыс, худ, и более шестидесяти лет под солнцем выдубили его кожу. Его клочковатая борода падала на грудь, на нем был жесткий свалявшийся Шерстяной плащ и грубые сандалии; он держал пастуший посох, но не опирался на него.
Осторожно выйдя из-за скалы, он, словно непослушный ребенок, занял место перед кустом, горящим холодным пламенем.
– Я здесь, Эль-Шаддаи.
– Трижды я звал тебя, Цадок, – сказал голос.
– Я боялся. Ты пришел, чтобы наказать меня?
– Я должен это сделать, – мягко сказал голос. – Потому что ты не слушался меня.
– Я боялся покинуть пустыню.
– На этот раз тебе придется идти.
– На запад?
– Да. Поля ждут.
– Как я буду знать, куда мне идти?
– Завтра вечером вернутся твой сын Эфер и его брат Ибша. Они осматривали те земли. И они покажут тебе.
– Нам предстоит осесть в тех местах?
– Тебе достанутся поля, которых ты не обрабатывал, и давильные прессы, которые не ты строил. Стены города откроются, чтобы принять тебя, и ты будешь почитать богов этих мест.
– Это я сделаю.
– Но помни, что на тебя падет проклятие, если ты станешь почитать других богов. Или забудешь мои указания. Я – Эль-Шаддаи.
– Я буду помнить их. И я, и мои сыновья, и их дети.
Куст застыл в неподвижности, и свечение стало меркнуть. Старик простерся на земле и вскричал:
– Эль-Шаддаи, Эль-Шаддаи! Прости, что я не слушал тебя! Снова забрезжило свечение, и голос сказал:
– Спи в тени, Цадок. Ты стар и устал.
– Доживу ли я, чтобы увидеть обетованные поля?
– Ты увидишь их и осядешь на них, и в канун победы я в последний раз поговорю с тобой.
Наступило молчание, и в этот день не появилось ни одной гиены.
Как и во все времена, и в эти годы Эль-Шаддаи обладал властью приказывать, но люди имели право слушаться его команд или отвергать их, подчиняясь велению своего сознания; поэтому Цадок, тщательно обдумав тот факт, что бог приказал ему лечь спать, все же решил уделить это время решению задачи, которую ему было необходимо выполнить, коль скоро его клану предстояло пересечь вражескую территорию. Пристроившись в тени высокой скалы, он отколол большой кусок кремневого желвака и выровнял его плоский конец, от которого он может откалывать острые, как ножевые лезвия, пластины – а их уже придется приматывать к деревянным древкам, которые нарезал один из его сыновей. Нагнувшись над своим кремнем и со старанием юного ученика прикидывая, как обкалывать желвак, он восстанавливал в памяти его историю. Медные инструменты были известны в этих местах вот уже три тысячи лет, и по крайней мере две тысячи лет назад кузнецы в городах выяснили, что если смешать одну часть олова с девятью частями меди, то у них получится бронза, металл куда тверже любого из составляющих ее компонентов. Из бронзы горожане делали надежные инструменты и грозное оружие. Жизнь в городах претерпела решительные изменения, но старик по-прежнему был верен своему кремню, делая из него любые инструменты и оружие, потребные его народу. Он пользовался кремнем не только потому, что тот доставался даром – а ведь бронза в пересчете на шкуры стоила куда как дорого, – но и потому, что не сомневался: если бы его бог хотел, дабы его ибри пользовались бронзой, он бы принес ее в их мир и не требовал бы смешивать металлы, что было странным, подозрительным занятием и свидетельством
