непринужденно, но вместо того, чтобы разыгрывать, как им полагалось, традиционную сказку с моралью в конце, эти маленькие провокаторы по воле кукловодов нахально огрызались на рассказчика, пискляво перечили ему на псевдодетском языке, пересыпанном составными словами и звукоподражаниями, и отплясывали под шумок скрытую похабщину, насколько позволяли бечевки и деревянные суставы.
Отдельные картинки и даже анимация — циклы рисованных изображений, двигавшихся с такой скоростью, что казалось, будто герои в самом деле бегают, прыгают и стреляют, — сменяли друг друга на экране с невероятной быстротой. Рассказчик болтал, спорил с кукловодами и актерами, и, несмотря на растущее недовольство партера, в хаосе спектакля вдруг стал вырисовываться сюжет о Джеке-Полмолитвы. Толпа слегка притихла: это был популярный сюжет, и всем хотелось посмотреть, что сделают с ним театральные нувисты-анархисты.
В общих чертах предыстория была знакомой.
— Я уверен, вы все помните, — сказал рассказчик и не ошибся: все это происходило двадцать лет назад.
Куклы вкратце изобразили основные события. Кто-то кого-то предал, и Джека-Полмолитвы, легендарного Джека, вождя беспределов, схватили. Ему отрубили клешню богомола, которая служила ему вместо правой кисти: сначала пришили на карательной фабрике, а потом, когда он обратил ее против угнетателей, отрезали. Куклы разыграли жуткую сцену с фонтанами крови.
Разумеется, милиция всегда твердила, что он бандит и убийца, и он действительно убивал, кто спорит. Но, как и почти все легенды, эта изображала Джека таким, каким его запомнили люди: благородным разбойником, героем. Джека поймали, так что история была с грустным концом, и цензура не мешала людям в нее верить.
Конечно, никакого публичного повешения не было — конституция не позволяла, но способ выставить Джека на поругание все же нашли. Его привязали к гигантскому позорному столбу на площади Биль-Сантум, что возле Вокзала потерянных снов, и продержали там несколько дней, а надсмотрщику велели считать любое его движение попыткой сопротивления и пускать в ход кнут. И даже наняли людей, чтобы глумиться над ним, — так все решили. Многие кробюзонцы ходили тогда посмотреть на него, но никто не смеялся. Кое-кто утверждал, будто это не настоящий Джек: «Клешни-то у него нет, нашли какого-то дурачка несчастного, оттяпали ему руку и выставили к столбу, вот и все». Но в их словах было больше отчаяния, чем веры.
Марионетки подходили к позорному столбу из фанеры, где стоял деревянный Джек, и снова уходили.
И вдруг — та-та-та-та — заговорил металлический барабан. Все актеры начали кричать и жестами подзывать кукол-милиционеров, на экране появилась надпись: «ВСЕ ВМЕСТЕ!», и даже скептически настроенные зрители прониклись духом представления, заорав: «Сюда, сюда!» Так все и было тогда: кто-то в толпе отвлек на себя внимание, и неясно, нарочно или нечаянно, хотя у Ори было свое мнение на сей счет. Пока отряд кукольной милиции раскачивался над сценой, он вспоминал.
Воспоминание было нечетким, совсем детским, — он не знал даже, как очутился тогда на площади и кто его туда привел. В тот день впервые за много лет милиционеры появились на публике в форме — позднее это стало обычным делом — и серым клином врезались в толпу, направляясь туда, откуда шел крик. Надсмотрщик взвел замок кремневого ружья, бросил кнут и присоединился к ним, оставив привязанного к столбу человека.
Ори помнил, что заметил головореза, лишь когда тот поднялся на эшафот к Джеку. Образ его и сейчас стоял у Ори перед глазами, хотя было непонятно, действительно это воспоминания детства, или картина сложилась позднее, под влиянием услышанного. На того человека — а вот и он, смотри-ка, уже на сцене, лезет на эшафот, пока милиция не видит, — нельзя было не обратить внимания. Он был лыс, лицо рябое, словно его десятилетиями покрывали угри, широко расставленные глаза запали, лохмотья болтались на худом теле, широкий шарф, как маска, прикрывал нос и рот.
Кукла с преувеличенной осторожностью всползла по ступеням эшафота и вдруг окликнула Джека хриплым голосом — эхо того громкого и пронзительного оклика двадцатилетней давности. Кукла назвала Джека по имени, как и тот человек. А потом он шагнул к Джеку и вытащил нож и пистолет (крохотное оружие из фольги заблестело на сцене).
«Помнишь меня, Джек? — крикнул он тогда, и кукла крикнула тоже. — Я пришел отдать тебе должок». В голосе звучало торжество.
Многие годы после убийства Джека-Полмолитвы в пьесах давалось простое и удобное объяснение этому. Тот рябой мужчина — брат, отец или возлюбленный одной из жертв Человека-Богомола, — переполненный справедливым негодованием, не мог больше ждать и захотел убить убийцу. И хотя по- человечески такой поступок вполне понятен и никто не вправе его осуждать, тем не менее закон этого не допускает; вот почему, когда человека заметили, милиционеры вынуждены были его предупредить, но это не помогло, и по нему открыли огонь, чтобы расстроить его планы, а в перестрелке шальная пуля убила Джека-Полмолитвы. И это очень печально, ведь уголовный процесс еще не был завершен, хотя, разумеется, финал все равно был бы таким же.
Такую историю преподносили публике много лет, но актеры и кукловоды, неизменно представлявшие Джека опереточным злодеем, замечали, что публика не перестает его любить.
По прошествии десятилетия возникли новые истолкования, содержавшие ответ на вопрос: «Почему Полмолитвы приветствовал того человека радостным криком?» Очевидцы вспоминали, как человек со шрамами поднял пистолет и Джек будто бы даже подался ему навстречу, так что, конечно, это был акт милосердия. Кто-то из шайки Джека рискнул жизнью и пришел положить конец унижениям главаря. И может быть, ему это удалось — ведь никто теперь не докажет, что плененного разбойника прикончила милицейская пуля. Может, первым стрелял друг, спасая друга.
Публике такой вариант нравился куда больше. Джек-Полмолитвы вновь представал в облике героя и защитника, которым его больше десяти лет наделяли подпольные граффитисты. История превратилась в величественную и отчасти поучительную трагедию благородных, но обреченных сердец, и, что всего удивительнее, цензура не возражала против такой трансформации. В одних пьесах спаситель убивал Джека, а потом кончал с собой, в других его настигала милицейская пуля. Сцены гибели того и другого с каждой новой постановкой становились все длиннее. Правдой — так, как понимал ее Ори, — в них и не пахло, хотя мертвый Джек висел у позорного столба, а человек со шрамами исчезал и его судьба оставалась невыясненной.
Вверх по крошечным ступенькам взбежал кукольный человек со шрамами, протягивая вперед руки с оружием и подхватывая брошенный надсмотрщиком кнут, что, согласно легенде, сделал его реальный прототип (это сложное движение требовало многочисленных бечевок и булавок). Но что это?
— Это что такое? — закричал рассказчик.
Ори улыбнулся — он читал сценарий — и сжал кулаки.
— Зачем ты взял кнут? — спросил рассказчик.
Дикобразы, на время поддавшиеся грубоватому очарованию авангардной постановки, теперь пришли в себя, повскакали с мест и кричали: «Долой, долой!»
— Шпалер у меня есть, — ответил человек со шрамами, обращаясь прямо к отчаянно вопившим зрителям. — Шабер тоже. Почему бы еще плетку не прихватить?
— Эй, рябой, у меня идея, — сказал рассказчик.
— У меня у самого идея, ясно тебе? — огрызнулся кукольный человек. — Это и вот это, — сказал он, протягивая вперед нож и пистолет, — не для меня, ясно?
Крохотный механизм одним элегантным движением перевернул пистолет в руке человека со шрамами рукояткой вперед, и вот он уже протягивал связанному другу дар, а ножом перерезал путы.
Тяжелая кружка описала над головами зрителей дугу, оставляя за собой пивной шлейф, и с грохотом разбилась. Одни орали: «Измена!», другие вскакивали со своих мест и кричали: «Да, да, расскажите все как было!» Увертываясь от летевших в них стаканов, упрямые кукловоды продолжали старую историю на новый лад. Их маленькие человечки не падали жертвой рока, не изнемогали под бременем идей, слишком высоких для этого мира, не становились жертвами недостойного их общества — нет, они продолжали сражаться в надежде победить.
Гам стоял такой, что актеров не было слышно. На сцену летели объедки. Небольшое волнение за
