— Угостить тебя выпивкой? — спросил он. — Похоже, у нас с тобой есть кое-что общее. Так что можно поболтать. О дублях. О нашем друге Джеке.
— Да, о нашем друге. О Джеке.
Старик улегся на одеяло. Терпение Ори подходило к концу. Джейкобс достал из складок одеяла сложенную бумажку, в сгибы которой набилась грязь. По-детски ухмыляясь, он протянул ее Ори.
Было прохладно, когда Ори возвращался домой. Он шел вдоль надземки, которая тянулась над морем шифера, изгибаясь между кирпичными арками, точно кольчатое тело морского змея. Свет, словно от газовой лампы или свечи, вырывался из грязных окон проходящих поездов и разгонял тени, которые спешили спрятаться среди угловатых крыш, но стоило поезду показать хвост, как темнота снова выползала из-за печных труб.
Завидев патрули, Ори ускорял шаг, опускал голову и прятал руки в карманы. Взгляды милиционеров он ощущал, как прикосновения. Заметить их было трудно: милицейская форма была прошита магическими нитями, поглощавшими свет и источавшими тьму. Выдавало оружие: Ори всегда казалось, что милицию вооружают чем придется, вот и теперь во мраке он разглядел странный набор — дубинки, жалометы, кинжалы и револьверы.
Он помнил, как двенадцать лет назад, еще до Депрессии, в начале Войны конструктов, вселявшая в людей безотчетный страх система негласного полицейского надзора через сеть шпионов, осведомителей и офицеров в штатском впервые дала сбой и на улицах появились вооруженные люди в форме. Причину всего этого Ори забыл. Он был тогда мальчишкой и вместе с другими пацанами лазал по крышам Малой петли и Барсучьей топи, на северном берегу Вара, откуда было хорошо видно, как отряды милиции ведут заградительный огонь по мусорным кучам Грисского меандра.
С присущей детям агрессивностью они подключились к избиению городских конструктов — жутко завывающих чистильщиков улиц и сборщиков мусора, заводных или паровых, внезапно объявленных врагами. Толпы людей окружали и ломали металлические создания. Те даже не сопротивлялись — просто стояли и ждали, пока их не разнесут на куски, втопчут в грязь стекла, вырвут из нутра кабели.
Но были и такие, которые сражались. Из-за них-то и разгорелась война. Зараженные вирусом разума — этих программ не должно было быть, но они как-то проникли в конструктов Нью-Кробюзона, — их аналитические машины заработали самопроизвольно и породили холодное механическое сознание. Самосохранение стало главной целью их нового существования, и они подняли металлические, деревянные и трубчатые руки на своих былых владельцев. Но этого Ори не видел.
Мусорные кучи Грисского меандра милиция сровняла с землей. Сначала их обстреливали, потом поджигали, и только после этого специальные бригады убирали груды пепла и оплавленные обломки. До войны там был завод — рассадник смертоносных программ, уничтоженный милицией вместе с чудовищным разумом, управлявшим им. Он оказался не то демоном, не то еще кем-то в этом роде, а может, советом, куда входили мыслящие механизмы и их сторонники из плоти и крови.
Конструкты и разные машины не перевелись в городе и после войны, но их стало гораздо меньше, и на каждую нужно было получать лицензию. Остальных заменили големы, на изготовлении которых разбогатели отдельные маги. А бывшие мусорные отвалы Грисского меандра до сих пор лежали обугленные и засыпанные пеплом. Они были за чертой города, и кробюзонские ребятишки любили бегать на пожарище и приносить оттуда разные штучки на память, а еще пугать друг друга сказками о духах машин, которые бродят по бывшим помойкам. Но Ори считал, что главное последствие противоборства — милицейские патрули на улицах, не исчезнувшие до сих пор. Через считаные месяцы после Войны конструктов начались мятежи безработных, и лишь немногие милиционеры вернулись тогда к штатской одежде.
Ори никак не мог решить, хорошо это или плохо. Среди подпольщиков бытовали разные мнения: одни говорили, что откровенное присутствие милиции — это демонстрация ее силы, другие — что слабости.
Бумажка, которую Спиральный Джейкобс дал Ори, оказалась древним гелиотипичееким изображением двух мужчин, снятых на крыше Вокзала потерянных снов. Снимок был плохо напечатанным, выцветшим, растрескавшимся от времени. К тому же его сделали со слишком большой выдержкой, так что изображения людей смазались, но узнать их было можно. Седобородый Джейкобс уже тогда казался старым, а его улыбка отдавала безумием. Лица человека рядом с ним не было видно: его сняли в движении, вполоборота, с поднятыми руками. Пальцы левой ладони были вытянуты вперед, а вместо правой кисти со снимка грозила мощная клешня богомола.
На следующий день спозаранку, когда бродяг выпроваживали из ночлежки, Ори уже ждал у ворот.
— Джейкобс, — окликнул он, когда старик, почесываясь и кутаясь в одеяло, вышел на улицу. От яркого света он сощурился.
— Дубль! Ты же дубль.
Дело стоило Ори дневного заработка. Пришлось взять такси, чтобы отвезти дряхлого старика на Мушиную сторону, где у парня не было знакомых. Всю дорогу Джейкобс говорил сам с собой. Ори заказал им обоим завтрак на площади у милицейской башни Мушиной стороны; над их головами в сотнях футов от земли канаты подвесной дороги тянулись к другой башне, под названием Штырь, в центре города. Джейкобс долго и молча ел.
— Много трепа, мало дела, Джейкобс. Как считаешь? Слишком много вот этого… — Ори высунул язык. — Недостаточно этого… — Он сжал кулак.
— Дело надо пытать, а не языком болтать, — добродушно подтвердил бродяга и впился зубами в печеный помидор.
— Это Джек так говорил?
Спиральный Джейкобс перестал жевать и бросил на него хитрый взгляд.
— Джек? Я тебе расскажу про Джека. Что ты хочешь о нем знать?
Его акцент, едва уловимый след иностранного языка, на миг стал отчетливее.
— Он-то дело пытал, а не языком болтал, Джек то есть? — спросил Ори. — Так ведь? Иногда хочется, чтобы кто-нибудь дело делал, правда?
— Мы с Джеком прочли половину молитвы, — сказал старик с грустной улыбкой, все его безумие как рукой сняло. — Он был лучшим из нас. Я люблю его и его детей.
— Каких детей?
— Тех, кто пришел после него. Бычка, например.
— Да.
— Быка, то есть Торо.
— Торо?
Настоящее умопомешательство, темное море холода и одиночества, которое скрашивали лишь алкоголь да наркотики, плескалось в глазах Спирального Джейкобса. Но мысль, коварная, точно барракуда, еще бродила в них, и каждый взмах ее хвоста отражался на старческом лице. «Он меня испытывает, — подумал Ори, — проверяет, гожусь ли я на что-нибудь».
— Будь я чуть постарше тогда, я был бы с Джеком, — сказал Ори. — Он первый из всех, и тогда, и сейчас. Я пошел бы за ним. Знаешь, он умер у меня на глазах.
— Джек не умер, сынок.
— Я видел, как его убили.
— Ну это да, но вообще такие люди, как Джек, не умирают.
— Где же он сейчас?
— Думаю, сейчас Джек смотрит на вас, дублей, и улыбается, а про других, наших друзей, моих приятелей, он думает: «Ну, бычары!» — Старик закудахтал от смеха.
— Твои друзья?
— Ну да, мои дружки. У них большие планы! Я все про них знаю. Друг Джека — друг всей его родни.
— Кто твои друзья? — допытывался Ори, но Джейкобс не отвечал. — Что у них за планы? Кто твои
