руками, заставляя его идти. За големом тянется шлейф газа. Он сжимает охотника за головами в своих объятиях, так что тот против воли должен дышать составляющей его субстанцией. Кожа нечеловека, все нежные внутренние мембраны покрываются нарывами и лопаются, и охотник захлебывается собственными разжиженными легкими.
Когда нечеловек испускает дух, Иуда велит тающему голему подпрыгнуть повыше и отдает его на волю ветров; голем, подергиваясь, улетает. Иуда перевязывает руку и снимает все ценное с трупа. Тот едва заметно пахнет газом.
Иуда не знает, какую часть поселения думателей успел отравить газ. Да, сегодня победа осталась за ним, но это ненадолго. Он знает, что концерн «Стрелолист» все равно заставит ТЖТ послать на это кладбище нового охотника за головами: тот придет, увидит следы неудавшегося отравления и этот труп. Думателей все равно сотрут с лица земли и вычеркнут память о них из всех анналов, но участвовать в этом Иуда не будет, даже наоборот — он хотя бы попытался противостоять этому.
Думатели обречены. Иуда жалеет, что не может ничего оставить для них. Вот если бы сделать для этих скал гигантского стража и погрузить его в сон — пусть проснется сам, когда будет нужен. Нелошадь умершего нечеловека сбегает в скалы, оставив пятно лишайника в форме животного.
«Здесь для меня все кончено, — думает Иуда; его руки дрожат, он весь дрожит. — Я убил человека или кого-то, очень на него похожего». Усилия, которых потребовало от Иуды колдовство, поддержание формы голема и, наконец, убийство, истощили его. Его трясет от страха и трепета перед совершенным: он убил человека, он сотворил голема не из глины, а из сгустившегося воздуха. «Все кончено для меня в этих дичающих землях. Это из-за нас они дичают». Он сам не верит тому, что сделал.
Иуда разбивает горшки, затаптывает дотлевающие угли и поворачивает назад, к железке.
Он бежит — железная дорога магнитом притягивает его. В каком-то богом забытом месте он наталкивается на еще не законченное земляное полотно. Его лошадь устала и дрожит в снежной пыли. Иуда направляется к холмам, в деревню, вблизи которой идет строительство.
Хотя рабочие всем обеспечены и палаточные бордели раскинулись даже здесь, вдали от поездов, землекопы и взрывники наведываются иногда в деревню козопасов, где за ними наблюдает Иуда. Несмотря на неодобрение старших, местные девушки гуляют с мужчинами из Нью-Кробюзона, а когда их родственники пытаются побить чужаков, то сами оказываются побитыми. Им остается лишь зализывать раны и молча терпеть вторжение.
— А что мы можем поделать? — говорят поселяне. Они заражены вялостью и долготерпением.
Необычайное спокойствие владеет Иудой с тех пор, как железная дорога прошла сквозь сто любимое болото. Точно сквозь стекло смотрит он на мир.
Для пастухов он — источник рассказов о городской жизни. Те не возражают, когда Иуда разбивает рядом с ними свою палатку. Они благодарны Иуде за то, что он не такая скотина, как мужики с вечного поезда. На ломаном рагамоле они задают множество вопросов.
— А правда, что от дороги молоко киснет?
— А правда, что от нее детишки помирают в утробах матерей?
— А правда, что от нее рыба в реках дохнет?
— Как зовут дорогу?
— Я был там, где ее конец, — отвечает Иуда; вопрос: «Как зовут дорогу?» — приводит его в замешательство.
Он находит молодую женщину из местных, которая соглашается лечь с ним. Ее зовут Анн-Гари. Она несколькими годами моложе его, дикая и хорошенькая. Иуда думает о ней как о девушке, хотя ее восторги и пристальные взгляды, как кажется ему порой, больше пристали зрелой расчетливой женщине, а не юной простушке.
Иуда хочет взять Анн-Гари с собой — все равно она потеряна для своей семьи и деревни. Таких, как она, немало — двое-трое юношей и множество девушек, наэлектризованных появлением крутых рабочих парней и огненным дыханием паровозов. Родители обливаются слезами, а девицы продают скот строителям на мясо или меняют его на побрякушки из резных раковин, сделанные в железнодорожных мастерских. Юноши-пастухи вступают в бригады землекопов и засыпают русла рек. Девушки находят другие возможности.
Анн-Гари не принадлежит Иуде; он не может ее удержать. Их первая встреча состоялась, когда она была распалена дорогой и бросила свою девственность к его ногам со страстью, которая, как знал Иуда, не имела к нему никакого отношения. Он выжал все из тех нескольких дней, когда девушка принадлежала ему, и никому больше, словно старался запомнить ее как любовь всей своей жизни. С его стороны в этом не было никакой аффектации, только проигрывание роли; он дарил себя ей. А она, повиснув на Иуде, все время смотрела через его плечо, будто искала еще чего-то — не лучше, но больше. Скоро у Анн-Гари появились друзья. Она стала приходить к Иуде в деревню, принося запах Других мужчин.
Ее рубленый рагамоль изменился. Девушка стала пользоваться сленгом, нахватавшись у молотобойцев городских словечек. Иуда чувствовал, что за ее опьянением свободой скрывается холодный беспощадный интеллект и жажда знаний. Он показал Анн-Гари големов, которые выходили у него все сильнее и крупнее. Те позабавили ее, но не больше, чем тысячи других вещей.
Среди обитателей лагеря вспыхивают стычки. Шлюхи, которые покорно последовали за землекопами в эту глушь, отколовшись от основного лагеря, оскорблены появлением соперниц, деревенских девиц, не ждущих платы. Многие рабочие и сами напуганы этими ненасытными самками, которые не продают и даже не отдают любовь, а требуют ее. У них нет правил. Они не знают запретов: некоторые даже пробуют связаться с лагерными пленниками, закованными в цепи переделанными. Те в ужасе сами бегут к надсмотрщикам.
Однажды холодной ночью Анн-Гари прибегает к Иуде перепуганная, грязная, окровавленная и избитая. Произошла драка. Толпа проституток прочесывала палатки. Они растаскивали любовников, держали мужчин мертвой хваткой благодаря численному превосходству, а каждую женщину тщательно проверяли. Местных, не берущих платы, выволакивали наружу, мазали машинным маслом и валяли в перьях. Жандармы сочувствовали профессионалкам, а потому не вмешивались.
Анн-Гари была с мужчиной на краю лагеря, когда ее настигло правосудие горластых шлюх. Она отбивалась кулаками, пустив в ход свою недюжинную силу деревенской девчонки: троих сбила с ног, четвертую — женщину постарше — пырнула в живот буравом. И сбежала прочь от своей побелевшей жертвы.
Иуда никогда не видел ее такой смирной. Он понимает, что ничего страшного не произошло. Никто не умер, и вряд ли умрет — буравчик-то крохотный. Местные получили свой урок, а о сопротивлении Анн-Гари никто и не вспомнит. Но страх, который внезапная вспышка насилия поселила в ее душе, не проходит, и Иуда отчасти рад этому, потому что теперь он, может быть, сумеет уговорить девушку поехать с ним. Ему надоела глушь, он хочет послать железную дорогу ко всем чертям и поехать домой; а еще ему нужен свежий взгляд, чтобы увидеть вещи по-новому.
Два дня они идут пешком к умирающей станции, к поездам. Покупают билеты в третий класс. Иуда наблюдает за Анн-Гари, которая смотрит в окно на редеющую траву и деревья, на реку, которая остается сбоку от них, на глубокие раны земли, на тьму тоннелей. Часами они сидят в молчании, слушая мерный стук колес, и мчатся к городу, в котором Иуда не был несколько месяцев, а Анн-Гари не бывала никогда.
Иуда снова в Нью-Кробюзоне и хлопает глазами, точно деревенщина. Они с Анн-Гари разбили палатку на Худой стороне, на крыше здания. Оттуда хорошо просматривается остов Крупнокалиберного моста, который давно превратился в волнолом: разводную секцию заклинило во время прохода судна, и она заржавела.
По дороге все страхи Анн-Гари испарились, и ничто не мешает ей исследовать Нью-Кробюзон. Каждый день она возвращается к Иуде, взволнованно рассказывая ему все подряд. Вот она в первый раз увидела хепри.
— Тут есть женщины с какими-то тараканами вместо голов, — сообщает она.
Затем Анн-Гари осмотрела Ребра.
— Здоровенные такие, выше деревьев. Старые, твердые, как камень, кости торчат из-за крыш.
