Когда и на третий раз никто не подчиняется, надсмотрщик берется за хлыст. Тот со свистом взвивается в воздух и опускается. Раздается крик, и один из переделов падает, закрывая окровавленное лицо.
Раздаются испуганные крики, некоторые переделанные начинают двигаться, но кто-то из них отдает негромкий приказ, и все остаются на своих местах, кроме одного, который срывается с места и бежит к устью тоннеля с воплем:
— Я не хочу и не буду, вы меня не заставите, это дурацкий план!
Никто на него не смотрит, и он скрывается в темноте. Юноша с тараканьими ногами на шее дрожит и упорно не отрывает глаз от земли. За его спиной человек с трубками что-то говорит.
— Берите заступы.
Надсмотрщик надвигается на переделанных.
Что-то вскипает внутри Иуды. Вокруг него поднимаются ропот и гнев.
— Берите заступы, или мне придется вмешаться и обезвредить смутьянов. Заступы берите и в тоннель, а не то…
Люди начинают кричать, но голос надсмотрщика перекрывает их крики.
— А не то мне придется принять меры против…
Нарочито медленно он обводит взглядом объятых страхом переделов, одного за другим, долго смотрит на человека с трубками, единственного, кто не отводит глаз, а потом хватает дрожащего парнишку, который кричит и вырывается.
— А не то мне придется принять меры против этого заводилы, — заканчивает надсмотрщик.
Мгновение никто в толпе не произносит ни звука. Тогда надсмотрщик жестом подзывает к себе двоих жандармов, и толпа тут же взрывается воплями, а жандармы сбивают парня с ног.
И, как это бывало, когда пели копьеруки, Иуда видит сгустившееся время. Он наблюдает, как опускаются полицейские дубинки, как юноша неумело прикрывает руками свою голову и хитиновые ножки. Он успевает проследить полет птиц над собравшимися здесь, успевает разглядеть все лица в толпе, ставшие вдруг неодолимо притягательными.
Все поражены и заворожены происходящим. Передел с трубками, который опекал парнишку, стоит, стиснув зубы. Укладчики, напротив, разинули рты от жалости, а проходчики из-под прикрытия скалы смотрят с тупым недоумением, даже страхом, и повсюду, куда ни посмотрит Иуда, пока защелкиваются наручники и жандармы сдерживают толпу, он видит колебание. Все напряженно колеблются, глядят друг на друга, на воющего парнишку, на палки, снова друг на друга; колеблются даже жандармы, все медленнее нанося удары, а их коллеги неуверенно поднимают оружие. Нарастают голоса.
Иуда замечает Анн-Гари: подруги держат ее, а та царапает ногтями воздух с таким видом, будто вот- вот умрет от ярости. А люди кругом подавляют дрожь, точно перед прыжком в ледяную воду, и всё переглядываются, выжидая, и тут Иуда чувствует, как что-то внутри него рвется наружу, это его странная доброта вырывается на свободу и подталкивает их, и он улыбается, несмотря на кровавую жару, и все приходят в движение.
Но первый шаг делает не Иуда — он никогда не бывает в числе первых — и не передел с трубками, не Толстоног и даже не Шон, а какой-то совершенно неизвестный проходчик, стоящий в первых рядах. Он выходит вперед и поднимает руку. Этот рабочий словно проламывается через напряжение, утвердившееся в мире, разбивает его и выплескивается во время, как вода, перехлынувшая устье капилляра, за проходчиком устремляются другие, и вот уже Анн-Гари бежит вперед, и переделанный пытается удержать дубинки и кнуты жандармов, и сам Иуда тоже бежит и вцепляется своими загрубевшими от работы руками в глотку кого-то в форме.
Горячечный звон затапливает уши Иуды, и он слышит только биение собственной ярости. Он поворачивается и Дерется так, как его научили драться на железной дороге. Иуда не слышит выстрелов, только чувствует, как пули прошивают воздух. Колдовская энергия вскипает в нем, и, сцепившись с жандармом, он инстинктивно превращает его рубашку в голема, который сдавливает тело противника. Иуда бежит и сражается, и все безжизненное, чего касаются его руки, на миг обретает иллюзию жизни и, повинуясь его приказам, вступает в бой.
У жандармов есть кремневые ружья и кнуты, но их самих слишком мало. Есть среди них и маги, но куда им до милицейских: ни плевков сгустками энергии, ни превращения нападающих в кого-нибудь — только самые примитивные заклинания, с которыми рабочие справляются и продолжают борьбу.
Среди укладчиков кактов больше, чем среди надсмотрщиков. Эти громадины налетают на охранников ТЖТ и обрушивают на них зеленые кулачищи, буквально ломая их пополам. Они прикрывают своих друзей, а у жандармов нет дискометов, чтобы разрезать растительную плоть.
Передел с трубками утаскивает тело парня с ногами насекомого. На ходу он вытаскивает из кармана кусок угля и мусолит его во рту, черня губы. Двигается он бегом. Те из жандармов, кто еще способен пошевелиться, отступают. Другие устилают землю бок о бок с изувеченными переделанными и нормальными людьми. Все заканчивается очень быстро.
Иуда бежит. С него капает пот. Жандармы, окруженные сбросившими кандалы переделанными, размахивают оружием, затем стреляют, и переделанные падают. У поезда жандармы перестраиваются.
— Нам надо… — кричит Иуда.
Рядом с ним — передел с трубками, который кивает и тоже кричит, и сразу появляются те, кто подчиняется ему: другие переделанные и свободные люди, мужчины и женщины, среди них Ани-Гари и Шон, и все они выполняют команды ни на кого не похожего человека.
— Да, — говорит он Иуде. — Со мной.
Они срезают угол, пробежав через заросли мертвых деревьев, и вот перед ними вечный поезд. Он выдыхает дым и плюется паром, когда разношерстная толпа окружает его. Его предохранительная решетка ощерилась, точно целая пасть гнилых зубов. Топки пышут огнем так, будто поезд через трубы всасывает энергию солнца. И везде люди — одни прыгают с поезда, другие устремляются к нему. Соскакивают с коек на крышах вагонов, с открытых платформ, где спят вольнонаемные, отовсюду, таращат глаза на приближающихся жандармов и забастовщиков, кричат. На бегу и жандармы, и забастовщики пытаются склонить их на свою сторону.
— …они, они…
— …ложись, это ублюдки переделанные…
— …они стреляли в нас, избивали…
— …разойдись, ублюдки, а то всех перестреляю…
— …стойте, ради Джаббера, черт, стойте, черт вас дери…
Жандармы с ружьями наголо неровным строем окружают поезд, и две волны: любопытствующих — с одной стороны и бастующих рабочих, проституток, переделанных — с другой, застывают на месте. Жандармы отступают к вращающейся орудийной башне.
Мгновение все колеблются между дальнейшим напором и смятением. Анн-Гари и человек с трубками подходят ближе. У мужчины бесстрастный вид, у Анн-Гари — наоборот. За их спинами выстраивается армия переделанных. Они не шагают, а рывками переставляют ноги; на некоторых еще видны обрывки цепей и кольца от оков, снятых при помощи камня или украденного ключа. Они не шагают, они чуть не падают с каждым движением ног, и солнце ярко играет на их изувеченных телах. В его лучах остро поблескивают лезвия самодельных клинков.
Переделанные отрывают планки от изгороди, за которой им приходилось жить, размахивают снятыми с ног цепями. Они вооружаются осколками, черепками от горшков, вделанными в дерево. Скоро их уже не десятки, а сотни.
— Господи, кто их выпустил, что вы наделали? — раздается чей-то истерический вопль.
Неведомая сущность внутри Иуды вспучивается от желания видеть их. Она раздувает его, ворочается, как ребенок во чреве матери. Иуда кричит, приветствуя и предостерегая восставших.
Четвероногие мужчины, словно бизоны, везут на своих спинах седоков с бесчисленными конечностями; бегут женщины на удлиненных руках, сделанных из конечностей животных; другие мужчины топочут ногами-поршнями, напоминая ожившие отбойные молотки; есть тут и женщины, сплошь покрытые
