Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению

При Иннокентии VIII, capo всех личных секретарей Папы, состоял segretario intimo, через которого проходили все дела и которому были доверены все секреты Папы. Эта особая должность неизбежно стала объектом истерической зависти других секретарей, и ею очень злоупотребляли. Биббиена убедил Льва реорганизовать эту систему, и значение поста segretario intimo было сильно ослаблено. На самом деле Биббиена просто вставил себя между Папой и segretario intimo, которым в то время был Пьетро Ардиньелло. Позднее Биббиену сменил Джулио де Медичи. Многие люди (кроме Серапики) очень завидовали власти и влиянию, которые присвоил себе Биббиена, особенно после того, как он сделался кардиналом. Государственные тайны зачастую доверялись только ему, а Джулио носился по дворцу и вульгарно ругался, жалуясь на то, что Биббиена был «помешанным на власти членососом» и «хитрым содомитом». На самом деле Биббиена не был ни тем, ни другим: Биббиена обожал красивых женщин, и его любовные похождения вызвали скандал даже среди папской курии, которая привыкла такие дела обычно не замечать. Он был, определенно, мирским человеком, преданным литературе и наслаждению искусством (но ведь и Лев тоже), однако он также не пренебрегал и развлечениями более грубого характера. В качестве организатора празднеств, которые включали в себя более чем оттенок вульгарности, Биббиена не знал себе равных, и Лев любил его за это. Даже после того, как его влияние начало уменьшаться, а влияние Джулио – расти, люди все еще называли его alter ego Папы. Один приезжий высокопоставленный венецианец заявил, немного с раздражением, что Биббиена – это «все и вся».

Лев, Биббиена, Серапика и я часто ужинали вместе в личных апартаментах Папы. Лев был, в сущности, миролюбивым человеком и очень хотел примирить Биббиену и Серапику, но, как я уже говорил, Лев мало что мог сделать, поскольку дело было в несовместимости характеров. Но он упорствовал в своих попытках, и эти неформальные soirees a quatre очень часто были просто невыносимы.

– Ну и как прошел день? – спрашивал обычно Лев довольно неловко, словно бездарный актер в третьесортной исторической драме.

– Лучше Биббиену спросите, Ваше Святейшество. Это ведь он его организовал.

– Я имел в виду твой день, Серапика.

– Я тоже.

– Эта рыба свежая?

– Лучше Биббиену спросите, Ваше Святейшество. Он нанимал повара.

– Да, заткнись ты, ради Христа! – обычно говорил наконец Биббиена.

– Ты разве что-то знаешь о Христе?

– Я запрещаю вам говорить так за моим… за нашим столом!

– Может быть, вам лучше, прежде чем приказывать, обсудить это с Биббиеной, Ваше Святейшество?

Затем обычно наступала ледяная тишина, которая лишь изредка нарушалась тогда, когда Лев пердел. Один раз после того, как Лев с треском выдал особенно густой и насыщенный заряд газов, Серапика взглянул на сидевшего на другой стороне стола Биббиену, ангельски улыбнулся и сказал:

– Ты что-то сказал, мой милый?

Что касается меня, я имел, конечно, и другие занятия, которые спасали меня от депрессии из-за всех этих перебранок и дрязг, а также отвлекали от постоянно снующих Джулио, Лоренцо и других менее значительных членов клана Медичи, постоянно высматривающих возможность послужить своим интересам – прежде всего финансовым. У меня в Ватикане были апартаменты, так же как и у Серапики, но и он, и Биббиена содержали частные дома еще где-нибудь – у Биббиены был собственный дворец в Бельведере, где он находил убежище от язвительного языка Серапики. Так что мне было просто необходимо иметь выход в другой, менее тесный мир, и этим миром было гностическое братство.

Я, конечно же, пошел в таверну Марко Салетти на встречу с Нино, Беппо и Черепом, и Нино подтвердил то, о чем до этого успел мне быстро прошептать: Андреа де Коллини действительно купил у маэстро Антонио услуги их троих. Мне это показалось удивительным, в особенности из-за того, что сам я не получал никаких сведений от магистра. Затем, однажды утром, когда Лев уехал на охоту, ко мне подкрался Серапика и прошептал:

– Он снова в Риме, мой милый!

– Кто?

– Твой друг, Андреа де Коллини.

– Ты хочешь сказать – наш друг? – сказал я, немного обидевшись.

– Ну да, конечно! Просто… ну… понимаешь, мы не можем себе позволить…

– Спасибо за сведения, – сказал я так холодно как только мог.

Он на цыпочках удалился.

Я совершенно не знал, замышлял ли что-нибудь магистр или нет, пока мы с ним не виделись. Как бы то ни было, мои чувства по отношению к нему были сейчас неопределенны. С одной стороны, я продолжал любить его за все, что он дал мне (ведь он открыл моему сердцу и уму истину), а также за то, что он был отцом Лауры. Но с другой стороны, если быть полностью откровенным, при папском дворе я начал обретать чувство постоянства (если употребить любимое слово Серапики), и мне не хотелось, чтобы этому редкому и с таким трудом приобретенному достоянию был нанесен хоть какой-то ущерб. Эгоистично? Поразмыслив над этим вопросом, я пришел к заключению, что так оно и есть, но, несмотря на это, я мало что мог поделать со своими чувствами. С ними надо было смириться.

Когда я наконец снова встретился с магистром, то обнаружил, что он очень сильно изменился. Теперь он был просто одержим Томазо делла Кроче и не мог направить свое внимание ни на что другое. Кроме того, моя тревога из-за одержимости магистра усиливалась тем, что теперь в его распоряжении находились Нино, Беппо и Череп. Но даже теперь у него не было недостатка в искренне преданных учениках, и лично я этому не удивлялся: ведь он учил тому, что если этот мир – ад, то нет нужды жить в страхе перед грядущим адом теологов с огнем и серой. Если этот мир – ад, то страдание в нем не безмерно, и сам он не вечен. Это ад, в котором человек может быть вынужден терпеть глубокое унижение и боль, но в то же время сюда в безоблачные летние дни нежный морской ветерок доносит благоухание фиолетовых клематисов; ад, в котором убожество, нищета и разложение вездесущи, но в нем поздней весной вишневый цвет одевает землю, словно в свадебный наряд. Иначе говоря, ад, в котором в избытке и страдание, и красота. Если эта