Однако огромное количество людей оказалось совершенно недовольно. Продажа индульгенций и так никогда не приветствовалась, – а это и была именно продажа, несмотря на все теологические тонкости, которыми окружили передачу денег из одних рук в другие. Мысль была предельно проста: грешник платил деньги, получал индульгенцию, и грехи его отпускались, – или, точнее, наказание, полагающееся за его грехи, отменялось. Разные грехи, заслуживающие разных наказаний, требовали разных цен. Например, если вы убили свою мать в припадке раздражения из-за того, что суп был недостаточно горяч или пересолен, вам следовало понести довольно суровое наказание – если не в этой жизни, то в последующей. Избавление от этого наказания требовало кругленькой суммы. Но с другой стороны, если вы всего лишь перепихивались с женой банкира, в то время как ваша собственная супруга обливалась потом в поле, то избавление от духовного бремени не обойдется вам столь же дорого. Или, если ваш дорогой дядюшка Генрих до самой смерти предавался удовлетворению страсти с белокурыми девушками, то можете быть уверены что сейчас он сидит в огне чистилища и его бывалый старый член, ставший его погибелью, облизывают сейчас не девичьи языки, а жестокое пламя. Если же из любви к этому бесстыдному отступнику вы хотите освободить его от страданий в мире грядущем, то просто платите деньги, получаете на дядюшку индульгенцию и pronto! (как говорим мы, итальянцы) – душа дядюшки Генриха, мерцая чудесной белизной, безупречно чистая, взлетает на крыльях в Царство блаженных. Некоторые расчетливые и дальновидные люди покупали даже индульгенции за грехи, которые еще не совершили, но которые определенно собирались совершить. Было просто: бросил монету в кружку и иди на всю ночь к блядям в местный публичный дом (хотя далеко не все сочли бы это очень уж греховным, – ведь здесь церковнослужители всегда туда ходят).
И как раз это явно святотатственное положение вещей намеревался критиковать Мартнн Лютер, когда прибил девяносто пять тезисов к двери церкви в Виттенберге, а никак не доминиканца Тецеля, очень сильно и убедительно проповедовавшего индульгенцию Святого Петра. Не думаю, чтобы Лютер был как-то лично обижен на Тецеля. Как бы то ни было, хотя Тецель и был красноречивым проповедником, и друзья и враги переоценивали его силы. Более того, я склонен считать, что обвинения в аморальном поведении, выдвинутые против него сторонниками Лютера (говорят, что он отпидарасил больше тысячи мальчиков- подростков), не имеют никакого основания. Во всем виноват был не Тецель, как я уже сказал, а система. Но заметьте это все-таки Тецель, заявляя, что индульгенции применимы и к умершим, выдал получившие теперь дурную репутацию стихи:
Вообще-то, после того как Лютер начал свою серию атак, Тецель собрал достаточно огня и серы для ответа, но затем в конце 1518 года удалился в Доминиканский монастырь в Лейпциге, так как его стали принимать так враждебно, что проповедовать индульгенции стало просто невозможно.
В начале того года архиепископ Альбрехт Всегочтотолькоможно прислал Льву письмо, сообщив, до чего доходит Лютер, проповедуя «новые доктрины». Третьего февраля Лев приказал Габриэле делла Вольта, главе ордена августинцев, сделать замечание беспокойному монаху либо в письме, либо через посланника. Лютер, однако, упрямо воспротивился всем попыткам приструнить его. Я уже описал в начальной части этих мемуаров, до какой именно степени разгневало Льва его упрямство. Недремлющие доминиканцы, верные братья Тецеля, вообще-то уже обращали внимание курии на всю опасность происходящего, но тогда к ним особо не прислушались. Хотя я очень сильно подозреваю, что одна из причин того, что Андреа де Коллини оставался невредим, была в том, что Инквизиция занималась событиями в Германии и на Андреа де Коллини у нее не хватало времени. В ноздрях доминиканцев был едкий запах огня и горелого мяса, а когда инквизиторы чуют запах горелого мяса, они намного страшнее бешеных собак, почуявших кровь.
В начале июля 1518 года Лютера вызвали в Рим для отчета о своих «еретических» доктринах и о своем явном пренебрежении к Папе и папской курии. Лютер ответил залпом из всех орудий, назвав своих оппонентов итальянцами и томистами. Оба обозначения были использованы как ругательства, но первое, конечно, вызвало больший гнев, чем второе. Лютер признавал превосходство и непогрешимость лишь канонических книг Писания и утверждал, что и соборы, и Папы могут ошибаться. Довольно странно, но он также сказал, что Римская Католическая Церковь всегда придерживалась истинного пути и что всем христианам надо сохранять единство с Римом.
– Если это должно пониматься как мольбы о помиловании, – заявил Лев, – то мне на них плевать.
– А слюны не жалко? – сказал Серапика. – Нассыте, мой милый.
– А мочи не жалко? – сказал я. – Насрите.
Лютер также написал Максимилиану о том, что ему следует вступиться за честь Виттенбергского университета, но Максимилиану не хотелось ввязываться в это дело. Лев отправил письмо Фридриху, курфюрсту Саксонскому, требуя помочь передать Лютера кардиналу Каэтану (еще одному доминиканцу), назначенному легатом в Аугсбургский ландтаг, но Фридрих не послушался и выразил желание, чтобы дело Лютера слушалось в Германии. На самом деле Фридрих был не совсем убежден в еретичности доктрины Лютера и хотел разобраться сам. В качестве компромисса он предложил, чтобы Лютер и Каэтан встретились в Аугсбурге, что они и сделали.
Жизненный путь Каэтана был свидетельством того, что не только деньги могут обеспечить быстрое возвышение: помочь могут и золотые уста, а как раз этим Каэтан бесспорно обладал. Когда-то он участвовал в дружеском диспуте с Пико делла Мирандолой, и он победил так называемого «философа» Помпонацци, отрицавшего бессмертие души. Но Каэтан (его имя на латыни значило «человек из Гаэты») был томистом до мозга костей и разделял взгляды Фомы Аквинского на верховенство Папы. Он неоднократно говорил, что если у власти плохой Папа, то всем надо улыбаться и терпеть, так как власть Папы, хороший он или плохой, абсолютна. Думаю, вполне справедливо будет сказать, что Каэтан к тому же ошибался в оценке Zeitgeist немцев, которых он считал обиженными, но, в сущности, набожными и верными Риму.
Появление Каэтана было эффектным – в Аугсбург он въехал верхом на белой лошади, покрытой пурпурной попоной. Он потребовал, чтобы отведенные ему комнаты были обтянуты пурпурным атласом и чтобы его обеденный стол был отгорожен от любопытных глаз толпы пурпурным шелковым занавесом. Мерзкий Ульрих фон Гуттен прицепился к этому и стал рассказывать всюду, будто Каэтан жалуется, что немецкое мясо жестко, немецкое вино кисло, а немецкий хлеб груб. И все это отнюдь не облегчало Каэтану задачу. Хотя правда, что кардиналу Германия не понравилась: он был низеньким, ученым человеком, который тосковал по средиземноморскому солнцу и почти до смерти мерз в менее приятном северном климате.
Каэтан и Лютер встречались трижды, но ничего дельного из этого не вышло. Каэтан, по всем сведениям, был по-отечески добр, а Лютер удивительно кроток. Но хотя с обеих сторон было дано множество малозначительных обещаний, Лютер отказался снять тезисы, которые отрицали то, что заслуги Христа и святых составляют «сокровищницу» Церкви, а также утверждение о том, что действие причастия зависит от веры причащающегося. По-моему, ситуация была такой, что если ничего не поставишь – ничего и не выиграешь, и в результате никто ничего не выиграл. Лютер почувствовал бесполезность встреч и бежал назад в Виттенберг. Фридрих, курфюрст саксонский, отказал в просьбе Каэтана изгнать Лютера со своей территории и насильно доставить в Рим.
Чуть позже Каэтан вернулся в Рим, чтобы лично обо всем доложить Льву, и присутствовал на неформальном обеде, на котором были Серапика и я.
