— О, я люблю… люблю тебя!
Затем:
— Какого черта ты делаешь, Христа ради?
Мастер Эгберт стоял в прямоугольнике раздражающего желтого света, который был дверным проемом: огромный, ужасающий, словно непредвиденное затмение.
— Пялишь кусок говядины?
А потом я потерял сознание.
Миссис Батли-Баттерс умерла за два дня до того, как я покинул отель Фуллера; достаточно иронии в том, что она умерла не от старости, а соскользнула с высокого стула у стойки в баре и проломила себе череп. Я не мог сопровождать похороны, но все же послал маленький букетик орхидей с запиской: «Чувства Навсегда».
Мастер Эгберт был просто безутешен.
— Ты был со мной восемь лет, — сказал он, — как же одиноко я буду себя чувствовать ночами без тебя? — рыдал он, прижав меня к ссбс и сжимая мой зад мясистой волосатой рукой.
— О, вы найдете кого-нибудь еще. Вообще-то, тот новый мальчик на кухне выглядит довольно милым.
— Джордж? Я так не думаю. Его комната полна грязных фотографий женщин в корсетах.
— Откуда вы это знаете? — спросил я.
— Я сделал это своей служебной обязанностью — знать все о своих наймитах и любовниках, — ответил Эгберт, озорно подмигнув. — Существует только одна вещь, касающаяся тебя, которую я так и не узнал, пока не стало уже слишком поздно.
— И что это, умоляю, скажите?
— Что ты предпочитаешь пялить кусок говядины.
Позже, в кровати, пока Мастер Эгберт проводил своим
мясистым носом по моим лобковым волосам, я сказал:
— Приготовление еды и кулинария, поедание, сексуальные контакты — со мной все то же самое, знаете ли. Все дело в исполнении таинства — вещи становятся единым целым. Любой настоящий одаренный мастер своего дела — один с избранным им способом самовыражения.
— Тогда я гений?
— Вы знаете, кто вы. Конечно же, вы гений.
— А смогу ли я найти себя, проталкивая свой член в коровью тушу?
— Вы определенно не понимаете меня, — сказал я. — Способ не здесь или там — это супружеский долг, объединение. Вот в чем все дело. Послушайте: приготовление и поглощение Navarin[100] для меня просто то же самое как, скажем, как то, что я делал с тушей, как вы видели. Я поклоняюсь плоти! Я хочу остаться наедине с ней, что бы это ни означало, я выбираю достижение совершенства, выражая и проявляя эту уникальность. Это материя моей жизни, prima materia[101] моего творческого порыва. Разве вы не думаете, что Бог чувствовал в точности то же самое, когда смотрел вниз на вселенский первородный бульон, и к Нему пришла идея породить свой собственный образ?
— Бог знает, что Бог чувствовал, мой мальчик. Я думаю, что ты, возможно, как бы то ни было, слегка ненормальный.
— Мой отец тоже говорил именно так.
— У тебя есть отец? Я всегда представлял, что ты сорвался вниз на эту землю единым и цельным с вершины Олимпа. И, видят боги Олимпа, я буду скучать по тебе!
— Это всего лишь способ говорить.
— Это будет наша последняя ночь вместе. Я бы лучше использовал ее на полную.
Мастер Эгберт повернулся на свое огромное брюхо, словно беспомощный выброшенный на берег кит, содрогающийся и задыхающийся; он схватил свои потные, покрытые темными волосами ягодицы и с трудом раздвинул их.
— Здесь, — сказал он тоном няни, предлагающей свою беспокойную заботу, — соблазнительный douceur[102] — это все твое.
И в последний раз я потерялся в этих мрачных глубинах, окутанных ядовитыми испарениями.
* * * Отчет Доктора Энрико Баллетги главному офицеру медицинской службы тюрьмы Регина Каэли 7 -го июля 19— (Перевод с итальянского) Это третий раз, когда я видел заключенного 022654, англичанина Криспа; ранее было проведено несколько специальных обследований в блоках Санта Катерина и Сан Марко, после него заключенный 022654 был переведен из Санта Катерина в блок Сан Марко после попытки отгрызть правую ногу заключенного, находящегося по соседству, пока тот спал.
Я делаю сознательное усилие, чтобы быть беспристрастным в этом случае, разве что во имя своей профессиональной честности, но я нахожу, что мне все труднее и труднее достичь объективности; к своему стыду, я вынужден признать, что мне крайне не нравится заключенный 022654, и я сожалею, что настал тот день, когда личные чувства скрестились с продвижением моей работы— или, по крайней мере, серьезно воспрепятствовали этому. Крисп презирает меня, я знаю, но не из-за этого я чувствую такое отвращение по отношению к нему — далеко не из-за этого! На самом деле, я с гордостью могу сказать, что всегда был нейтрален к тем чувствам, которые испытывают ко мне пациенты. Нет — он именно омерзителен мне, и просто потому, что он омерзителен. В этом человеке есть что-то, какая то внутренняя вещь, которую я до сих пор не могу точно определить — ощущение, излучение, само-откровение, называйте это как хотите, — которое я нахожу совершенно мерзким. Доверие, которое on вызывает, кажется мне просто отвратительным внешним проявлением этого внутреннего духовного распада — как бы то ни было, я не сомневаюсь, что он безнравственен, поскольку только этим утром он описал мне со сладострастными деталями, как он сделал очень редкое Fricassue de Rognons de Veau au Vin Blanc с соками, извлеченными из — соскобленными с — половых органов проститутки, которой он затем предложил прислуживать в ресторане, полном ничего не подозревающих и невинных гостей, приглашенных к обеду. Что еще хуже, он пытался убедить меня в том, что это на самом деле был глубокий творческий акт. Даже если это оскорбляет меня как представителя моей профессии, поскольку я вынужден сказать это, сказать это я просто обязан: Орландо Крисп — чудовище.
Я поначалу думал, что мать Криспа, его «Королева Хайгейта», была единственным доминирующим воздействием в жизни, но теперь я обнаружил — признаюсь, отчасти — к своему удивлению, что это не так; он начал говорить о двух людях, полагаю, близнецах, которых он называет Жак и Жанна. Кажется, что эти личности — являются ли они вымыслом развращенного воображения Криспа или нет — сыграли важную часть в его превращении в убийцу и безумца, и, следовательно, мне необходимо убедить его рассказать о них гораздо больше, что он и сделает в дальнейшем. Этот человек столь невыносимо надменен! Каждый вопрос, мной задаваемый, любое предположение, которое я делаю, любую возможность, излагаемую мной, он с презрением отвергает. Только когда он говорит о своей матери, он становится менее всего сговорчивым или отзывчивым, и поэтому, если я могу привести его к точке, в которой он начнет рассказывать мне об этих близнецах, Жаке и Жанне, как он рассказывает о своей Королеве Хайгейта, я достигну величайшего прогресса.
Я установил, что Хайгейт — это пригород на севере Лондона; Карл Маркс, вероятно, похоронен на местном кладбище; тем не менее, я не думаю, что этот факт имеет какое-либо отношение к данному случаю. Я рекомендовал продление текущего курса лечения для заключенного 022654.
Энрико Баллетти. 
