Откровения людоеда

— Как это нечего рассказывать? Что с ней не так?

— Она умирает, Орландо.

— Я уже знаю это. Я хочу узнать, почему она умирает?

— Бедная женщина. Она совсем не может сопротивляться.

Снова услышав эту фразу, я разворачивался и выбегал из комнаты, мои щеки горели от нспрекращающихся слез.

Неделю спустя моя мать умерла.

Великая ложь

Это было объяснение, которое отец, в конце концов, дал мне, всего лишь месяц спустя после похорон, и оно окончательно привело меня к мысли принять первое важное (и, оглядываясь назад, я бы сказал, самое важное) решение в своей жизни. Даже теперь мне приходится делать усилие, чтобы удержаться от дрожи негодования, когда я воскрешаю в памяти величину его злобности! Просто не представляю, как он мог предполагать, что я поверю ему в одночасье. С тех пор, я допускал возможность, что горе выбило его из колеи, но более вероятно, что, ревнуя к тесным узам между матерью и мной, он попытался (тщетно, должен признать) оклеветать и осквернить чистую память

об этой самой очаровательной женщине из всех, уход за которой, так он знал, был для меня священным долгом. Именно так я думал в то время, так думаю и до сих пор. Конечно же, я был удивлен (если не сказать потрясен) манерой, в которой он предпринял свою попытку, но он был способен и не на такое. Бедная мать была ослеплена, поскольку отец был озабочен тем, чтобы она с подобающим жене почтением к своему мужу и верностью ему всегда соблюдала эти нерушимые правила в своей жизни. Ирония заключается в том, что если бы она была менее требовательной к этическим нормам личностью, то могла бы не вынуждать себя проводить большую часть своей безжалостно короткой жизни, обременяя себя таким ничтожеством, как мой отец. Наше временное пребывание в этом мире битком набито всякими «если», как говорится.

Я был в ванной, когда он сделал свое подлое заявление; я не знаю, почему он выбрал именно этот момент, но думаю, он предполагал, будто нагота сделает меня более уязвимым, менее восприимчивым к недвусмысленным оскорблениям, и я не чувствую отвращение, которое могло бы возникнуть в противном случае. Он глубоко заблуждался. В тот момент я был даже готов к тому, чтобы вылезти из ванной и встать перед ним лицом к лицу, даже если бы это означало обнажить свои сморщенные гениталии; на самом деле, как вы скоро узнаете, именно так я и сделал.

— Я полагаю, пришло время рассказать тебе, — пробормотал он с такой интонацией в голосе, которая проясняла, что он собирается сообщить какую-то ужасную информацию.

— Рассказать что? — спросил я, убедившись в том, что между моих ног находится достаточное количество пены; в моей памяти все еще жили волнующие (но далеко не откровенно неприятные) воспоминания о том времени, когда он похотливо исследовал мою мошонку.

— О твоей матери.

— Она умерла от сна, разве не так? Вы с доктором Сильверманном сказали именно так.

Я не пытался сдержать свою горечь.

— Я знаю, каково тебе, должно быть, сейчас, — ответил отец, и, к моему ужасу, он положил свою руку на мою спину. Затем он ненамного сдвинул ее вниз.

— Ты не можешь этого знать, — сказал я с большим достоинством.

— Нет, могу, и я знаю. Конечно, я знаю. Не думай, что я не убиваюсь по ней до сих пор, Орландо. Я тоже ее потерял, разве нет?

Рука зловеще соскользнула, словно скачущая инопланетная штука, вокруг моей грудной клетки. Я задрожал.

— Я пытаюсь принять ванну.

— А я пытаюсь рассказать тебе о твоей матери, Орландо.

— Слишком поздно для этого, — сказал я.

Он посмотрел на меня свысока и улыбнулся. Это было тошнотворно.

— Это никогда не поздно, — ответил он, словно убеждая восьмидесятилетнего старика пойти на курсы вождения или пойти на вечерние занятия по гончарному делу.

— Тогда что же ты хочешь сказать?

— Нечто, что должен был давно тебе сказать, если бы она позволила.

— Позволила? Что ты имеешь в виду?

Отец коротко, как бы извиняясь, кашлянул.

— Ты и я — ну, — у нас с тобой никогда не было настоящего мужского разговора, разве нет? Мы ведь никогда не садились вместе и по-настоящему не говорили о разных вещах?

— Нет.

— Как подобает отцу и сыну, Орландо.

— А им подобает?

— Ты никогда этим не интересовался, осмелюсь заметить.

— Ты прав, не интересовался.

Он вздохнул, и его рука на моей груди начала совершать медленные, кругообразные движения.

— Не надо все усложнять, Орландо, мне и так непросто, пожалуйста. Это просто — ну, — просто то, что ты хотел знать, и теперь, я думаю, ты готов к этому. Бог свидетель, я никогда не хотел утаивать это от тебя! Но что я мог сделать? Мы часто обсуждали это с твоей матерью, хотя она всегда была непреклонна и считала, что тебе не стоит ничего рассказывать, пока она жива. «Он еще просто ребенок, — говорила она. — Как можно ожидать от ребенка понимания?» Так что я позволял ей настаивать на своем, и мы ничего тебе не говорили. Кроме того, мы часто размышляли, есть ли у тебя право знать. Даже мать имеет право на свои собственные тайны, Орландо…

— Между нами не было никаких секретов! — воскликнул я, и мыло выскользнуло из моих рук, с тихим всплеском упав в воду сквозь пену, которую я собрал между своих ног; я посмотрел вниз в дырку и увидел свой сморщенный пенис, вяло качающийся под водой.

— Ах, но они были, — ответил отец. — Ну, по крайней мере, один, во всяком случае. Большая тайна, позор всей жизни твоей бедной матери, и — в конце концов — ее смерти. О, Орландо, не стоит ненавидеть меня за то, что я собираюсь рассказать тебе! Не презирай меня за то, что я открываю тебе правду, ты ведь так часто просил меня об этом.

«Яуже презираю тебя», — подумал я.

— Поверь мне, для меня это тяжело! Я любил эту женщину до безумия, но что я мог сделать? Как я могу изменить факты, чтобы сделать их более приятными, чем они есть? Этого я сделать не могу. Раз уж тебе следует узнать, ты узнаешь, но никогда не думай, будто бы я не хотел, чтобы все было по-другому; я бы отдал всс на свете за то, чтобы у меня была возможность рассказать тебе другую историю, но это невозможно.

К этому моменту я уже был основательно напуган, и совершенно не мог помешать отцу продолжать — я знал, что он будет продолжать, знал, что это будет отвратительно, но я не мог остановить его; хотя, на самом деле, я и не хотел. Дрожа, я сел в прохладной воде; он взгромоздился на бортик ванной, и все это время его рука медленно опускалась все ниже и ниже, подползая к складкам на моем

животе, словно омерзительное многоногое гигантское насекомое.

— Твоя мать, — прошептал он дрогнувшим голосом, — болела на протяжении нескольких лет, Орландо.

Ты врешь! Я хотел закричать, но не мог даже открыть рот.

— Да, на протяжении нескольких лет. Она была больна, когда я женился на ней. Вот почему она — ну, — почему она посвятила себя мне, понимаешь, потому что я женился на ней, несмотря ни на что, вопреки всему. О, она говорила мне; я имею в виду, она никогда не пыталась скрыть от меня это, так ведь?