метнулся проверить, плотно ли закрыто окно.
Но потом они вышли из комнаты и оказались на самом верху лестницы. Внизу блаженствовал у огня Байкер, внизу горел желтый прямоугольник света из кухни, но еще внизу тревожно метались огненные блики умирающих углей, и деревянный пол был застлан пушистыми волчьими шкурами, и поднимался по жилам горячий ритм, древний мотив, и было страшно и весело, но иначе было нельзя никак, а завтра будут свет в окне, и утренние смущенные глаза, и убегающий в сторону взгляд, а возможно, и сомнение, переросшее в уверенность, но все это будет завтра, через тысячу лет после конца света, который объявлен на сейчас, на немедленно…
Джон молча и очень медленно притянул Майру к себе. Остатки Джона Мыслящего очень не хотели снова получать от нее по физиономии, и потому немного медлили. Джон Влюбленный трепетно давал ей время принять решение. Джон Желающий с изощренностью мазохиста оттягивал тот момент, когда события приобретут необратимый характер…
Зрачки Майры расширились, теперь ее глаза казались почти черными. Она немного напряглась в его объятиях — а потом… Словно растопили ледяную корку, выпустили живое, теплое, розовое, нежное, и вот уже распускается во всей красе и тянется к небу, открывшемуся в потолке, необыкновенный, пышный, нездешний цветок по имени — Женщина, Которую Хочет и Любит Мужчина…
Стены вслед за потолком свернулись в бесконечную спираль, открывая выход в иное пространство. Чужие звезды полыхнули в приблизившемся черном небосводе — но для Джона Фарлоу сейчас имели значение только звезды зеленых глаз Майры Тренч…
8
Они чудом не упали с лестницы. Джон нес Майру на руках, но под ноги не смотрел, ибо был твердо уверен, что ступает по облакам. А Майре вообще было все равно. Она прижалась к широкой и надежной груди своего мужчины и медленно умирала от счастья.
Желтый свет из кухни был как бы рассветом, а может, и закатом, и волчьи шкуры под ногами были мягче трав луговых, а дождь за окном не имел ровно никакого значения. Они опустились на пол перед очагом и принялись исследовать, постигать, узнавать, изумляться…
Джон бережно гладил плечи Майры, кончиками пальцев проводил по шелковистым прядям волос, а сам не мог отвести глаз от двух бездонных озер изумрудного цвета, доверчиво и ясно светивших ему во тьме. Он упивался красотой девушки — и даже не жаждал большего. Если бы сейчас она сказала «нет»… возможно, телу пришлось бы нелегко, но душа с благоговением согласилась бы.
Майра не боялась и не стеснялась. Она вообще словно растворилась в Джоне, стала его дыханием, его теплом, его отсветом. Закончилась дорога длиною в десять лет, и маленькая девочка с содранной коленкой отдыхала в объятиях того, к кому приговорила себя навеки здесь неподалеку, на опушке тисовой рощи.
Байкер неожиданно застеснялся, заскулил и бочком стал отходить к двери. Джон усмехнулся псу, на мгновение отвернувшись от Майры и на этот миг крепче прижав ее к себе, словно боясь потерять контакт, спугнуть, встревожить…
Он торопливо подошел к двери и выпустил собаку. Байкер бросил на Джона благодарный взгляд и неторопливо потрусил вокруг дома.
Пусть они думают, что ему надо по делам. Он-то ВИДИТ, что им нужно остаться одним. А уж чужие к дому не подойдут, будьте спокойны!
Видимо, сегодня был очень удачный день, потому что, уже завершая круг почета вокруг флигеля, Байкер замер, вне себя от счастья и недоверчивого восторга.
Прямо под кустом лещины сидел загадочный зверь КРОЛИК и задумчиво смотрел на Байкера.
Одежда оказалась ненужной и смешной условностью, от которой так легко отказаться. Куда она вся делась, ни Майра, ни Джон не знали. Просто была — и не стало.
Первые секунды собственной наготы они просто смотрели. Не похотливо, не с любопытством, не с вожделением, да, пожалуй, даже и не с желанием. С изумлением и восторгом. Потому что не было смущения — было узнавание чего-то родного, близкого, единственно необходимого. Потому что Джон был совершенно уверен, что его чуть дрожащие пальцы уже касались этого крошечного треугольника из родинок у нее на левой груди. Что вот эта синяя жилка уже пульсировала под его поцелуем. Что ее руки уже скользили по его спине так же уверенно и нежно, принося ощущение блаженства и тепла…
А Майра знала точно — именно так он и должен был выглядеть, ее мужчина, ее бог. Длинные мускулистые ноги, широкая грудь и плечи атлета, темные завитки волос на груди, сужающиеся в тонкую дорожку, бегущую по всему животу вниз… Тонкий шрам на левом бедре — она коснулась его легким, задумчиво-нежным движением.
Его нагота ее нисколько не смутила и не испугала. Она жаждала этого странного и пугающего ощущения, когда пусто и горячо становится в груди, когда застилает глаза туманом, и только сердце бьется все громче и громче, только кровь поет свою вечную песню, и нет ни начала, ни конца времени, есть только два тела, сплетенные воедино, есть только одно дыхание на двоих…
Он поцеловал ее медленно, осторожно, словно боялся спугнуть сидящую на ветке птицу. Сам себе показался грубым, большим, неловким… Трогал нежные плечи, осторожно водил пальцем по голубым ниточкам вен, ужасался своей нежности и таял от нее… Умирал от желания и сдерживал себя из последних сил, боясь испугать, обидеть, ранить…
А она и была птицей в его руке, только птицей доверчивой, непуганой, радостной. Ей было хорошо с ним, спокойно, и это спокойствие передалось и ему, и тогда луна, неожиданно прогнавшая дождь и тучи, взорвалась серебряным гейзером, залила все вокруг расплавленным холодным огнем, и стали невидимы на волчьих шкурах обнаженные тела, сплетающиеся в немыслимо прекрасном танце любви…
И дыхание становилось прерывистым, учащенным, а потом и вовсе закончилось, стало ненужным, и тогда Майра с глухим и счастливым всхлипом подалась мужчине навстречу сама, раскрываясь, словно цветок, доверчивая, хрупкая и отважная.
Он все время боялся причинить ей боль, попросту придавить ее — настолько хрупким оказалось в наготе тело девушки. И только когда страсть ослепила его, выгнала наружу зверя, сидящего в глубине души каждого человеческого существа, только ощутив свою власть над женщиной и то, с каким восторгом женщина этой власти подчиняется — только тогда он стал яростным и неудержимым, сильным и побеждающим, только тогда овладел ею, и уже на самом излете страсти не сдержал счастливого крика и зарылся пылающим лицом в прохладный водопад ее светлых локонов…
А потом сквозь туман и затихающую бурю любви пробился не то тревожный, не то насмешливый шепоток, услужливо указавший на одно обстоятельство.
Обстоятельство это являлось последним и неоспоримым доказательством того, что Майра Тренч никогда не рожала ребенка.
Кларенс приехал в Лондон, заскочил в свой офис, где еще с холостяцких времен был у него свой закуток с душем и старым диванчиком, покрытым клетчатым пледом. Торопливо принял душ, налил себе громадную кружку растворимого кофе, черного и душистого, повалился с ногами на диван и набрал номер Милли Донахью.
— Миллисент! Только не говори, что ты спишь!
— Кларенс, матери, обремененные детьми, вообще не спят. Они лишь преклоняют голову на жесткую подушку, когда им совсем уже невмочь… Ладно, оставим этот тон. Я не сплю, но мой муж в данный момент смотрит на меня с глубоким недоумением и, я бы сказала, легким подозрением, которое так ему идет.
— Почему это идет?
— Потому что он становится похож на грубого и необузданного дикаря, а всем женщинам иногда очень хочется, чтобы рядом хоть ненадолго оказался грубый и необузданный дикарь. Точнее, просто
