ТЕРАПЕВТ. Хорошо, одно сегодня ясно, вы злы на меня. Выговоритесь.
ПРЕСТОН. Это не то. Ну, может быть... Будь оно все проклято. Что за черт! Все, я конченый человек. У меня нет больше сил. Я не могу это сделать. Я держусь на этой работе на волоске. Я ее потеряю. Мне нечем будет заплатить вам. Я скажу им: 'Я не могу написать эту пьесу, я невротик'. Они будут просто счастливы. Так что я возвращаюсь назад на солевые копи для интеллектуалов.
ТЕРАПЕВТ. Вы неплохо отомстите мне этим, не так ли? Все к черту... вы становитесь бездельником... не можете ничего делать... не можете заплатить мне.
ПРЕСТОН. Ну, я не это имел в виду. Это неправда, все, что я говорю, неправда, вот почему это так чертовски расстраивает.
ТЕРАПЕВТ. Единственное, что правда сегодня, - это то, что вы сердитесь на меня. Вы злы с самого начала сеанса. Это ваш гнев не дает вам писать, создает напряженность.
ПРЕСТОН. Почему я сердит? На что я сержусь? Что это означает - 'Я разгневан'? Какой смысл в этом гневе?.. Все, я не буду говорить.
ТЕРАПЕВТ. Дело совсем не в этих 'что' и 'почему'. Черт с ними. Вы не станете говорить, ну что ж, это прекрасный способ связать мне руки. Связать мне руки - это выражение вашего гнева по отношению ко мне.
ПРЕСТОН. Ну, что ж, я буду говорить. Большое дело. И что тогда?
ТЕРАПЕВТ. Что вы хотите, чтобы я сделал?
ПРЕСТОН. Я не знаю. Когда я думаю о своем гневе, он исчезает.
После этого гнева, прочувствованного в конфронтации со мной, мое заявление: 'Что вы хотите, чтобы я сделал?' - по-моему, является очень важным. Это один из тех вопросов - вроде 'Что вы хотите от меня сегодня?' или немного более шокирующий 'Зачем вы пришли сегодня?' - которые я задаю часто, и нередко как раз тогда, когда пациент сам задает мне неприязненный вопрос. Это прямой путь выявления его интенциональности. Если бы я попытался сделать это до того, как он полностью прочувствует свой гнев, он бы отделался от этого вопроса банальностью: разве не очевидно, что он хочет, чтобы я помог ему с его писательским блоком? Но теперь, когда этого вопроса уже нельзя избежать, проявляется первое реальное отчаяние в этом сеансе.
ПРЕСТОН. Я ничего не могу с этим поделать, потому что я начинаю думать... Я не могу...
И в этот момент отчаяния я даю обобщающее объяснение.
ТЕРАПЕВТ. Вы говорите мне, что ничего не можете поделать со своей писательской работой. Вы говорите мне, что разгневаны, но ничего не можете сказать мне об этом, потому что думаете. Хорошо, но одно вы все же можете сделать: рассказать о своих чувствах. Вчера большую часть сеанса вы говорили мне о том, что должны оставаться больным. Рассказывая о том, что происходит, когда вы садитесь писать, вы рассказываете именно о том, что вы не стараетесь писать - каждые пять минут вы встаете выпить воды или еще Бог знает зачем. То, что я слышу сегодня, это не 'Я не могу', а снова и снова повторяющийся крик: 'Я не буду'. Я не говорю, что вы можете изменить это волевым актом - Боже упаси; если бы это было так легко, то что нам здесь делать? Но за вашим 'Я не могу' стоит яростная, упорная борьба. Борьба, развернувшаяся сегодня со мной. А также борьба с вашим отцом. То, что вы сказали мне несколько минут тому назад, является именно тем, что больше всего разъярило бы вашего отца. Вы потеряете работу, у вас не будет денег, вы разоритесь, станете бездельником
Тон его голоса, который, конечно же, не передается на бумаге, в следующем ответе совершенно отличается от заунывного, выслушайте-же-меня-черт-бы-вас-побрал тона первой части сеанса. Теперь он уже не цедит сквозь зубы и говорит искренне, стремясь к общению.
ПРЕСТОН. Я говорил вам, что нисколько не изменился с тех пор, как пришел сюда. Нет, я сильно изменился. Просто кажется, что я остался таким же. Почему? Потому что конфликт намного более опасен. Грань острее... Тогда я ее не видел, а теперь вижу. Из этого следует, что я должен заставить вас увидеть во мне больного человека. И я рассердился именно тогда, когда вы отказались верить, что я не могу измениться... Ох... ох... я так болен, так болен [посмеиваясь над собой]. Вы не сказали ни слова... Вы должны были воспринимать меня как больного человека. Все выглядело так, будто вы говорили: 'Это все ерунда'. ... Вы считали, что я смогу сделать это. Я хотел, чтобы вы поняли, что я не могу сделать этого. Я не хочу делать этого. Никакого удовлетворения в том, чтобы поправиться. Удовлетворение приходит от того, что я болен. Я мученик!
ТЕРАПЕВТ. Именно.
ПРЕСТОН. Я благородный, чувствительный мученик, я не могу сделать этого. Вот в чем трагедия. То, что я говорил вчера, означает, что я должен быть импотентом - то есть мучеником по отношению к девушкам - импотентом... Теперь я оказался в ситуации, где это не работает. Вот почему я должен быть больным. Вот почему я должен демонстрировать, что не могу жить. Я умру, если добьюсь успеха. Я умру, если буду здоров. Они не могут выгнать меня, не могут бросить меня. 'Как вы можете поступать так с больным человеком?' Если я буду самостоятельным, вы выгоните меня. 'Уходите из моей комнаты, уходите из этого дома!' Я буду покинут... Мне нет места в этом мире.
ТЕРАПЕВТ. По крайней мере ясно, что вы сами себя бросили - вы относитесь к себе так, будто бы вам нет места в этом мире. Это именно то. что вы сделали сегодня со своей работой. Если бы вы пришли сюда и сказали: 'Я тяжело работал, я написал пьесу', - то что особенного было бы в этом? Но если вы говорите: 'Я ничего не могу сделать', - это уже настоящая трагедия.
ПРЕСТОН. Именно поэтому меня так бесит, когда вы не принимаете мое 'я не могу'. Я был зол. Сейчас я уже не злюсь. Был. Я был так зол, что не мог говорить. Я не мог открыть рта. Что может быть яснее?
ТЕРАПЕВТ. Да, вы пришли в ярость именно в тот момент, когда я отказался согласиться с вашим 'я не могу'.
Это иллюстрирует сказанное в предшествующей главе о том, что терапевт принимает пациента с точки зрения его 'я могу', стоящего за его 'я не могу'. Я, конечно же, не подразумеваю, что наше словесное разъяснение пациенту того, что скрыто здесь, должно помочь, что мы должны обязательно выражать это словами; до того, как 'я могу' станет практической возможностью и будет осознано пациентом, может потребоваться много времени. Я хочу сказать, что пациент может обсуждать и говорить о своем 'я не могу' до самого светопреставления, и при этом разговор будет оставаться совершенно бесполезным, неспособным изменить его или даже принести эмоциональное облегчение, если частью полярности не станет 'я могу'. Именно 'я могу' делает разговор о 'я не могу' динамичным, причиняет боль, но влечет за собой какую-то мотивацию измениться. Иначе 'я не могу' превращается в смирение и может поначалу приносить что-то вроде сладостно-горького, ностальгического и романтически циничного удовлетворения, но вскоре становится пустым и бесплодным.
Когда пациент действительно беспомощен и в отчаянии, я не бросаю ему вызов таким образом, по очевидным причинам - основной из которых является то, что ему этого не нужно. Что важно здесь - это то, что 'я не могу писать' используется Престоном в качестве стратегии, чтобы щелкнуть кнутом над моей головой. Это прикрытие для реального 'я не могу', которое состоит не в 'я не могу писать', а в 'я не могу позволить себе не быть больным, потому что тогда меня выгонят, бросят, не будут любить', - как говорит позднее об этом Престон. Для пациентов представляет угрозу, серьезную опасность, когда вы верите в их 'я могу', даже если это делается без излишних нравоучений и морализаторства, а просто как выражение реалистичного убеждения, основанного на знании и некоторой здоровой вере), что люди действительно способны меняться и расти. Причина, почему это опасно для пациента, не просто в том, что это делает его ответственным, это более тонкая и глубокая опасность, - он лишается своего мира, на который он мог бы ориентировать себя. То, что я не вписываюсь в тот мир, который он непрерывно строил для себя всю свою жизнь, сильно подрывает его связь с миром.
Последующую часть сеанса он, главным образом, жалуется:
ПРЕСТОН. Я отчаянно пытаюсь сказать: 'Я болен'. Но почему? Что я забыл сказать раньше... Я впервые подумал об этом, когда вы упомянули моего отца. Почему я упустил это! Я сказал, что то, что я пишу, не имеет никакого отношения к сегодняшнему блоку. Конечно же, имеет. Эта пьеса об отце, матери и сыне, сыне, только что вернувшемся с войны. После двух дней пребывания дома у сына начались проблемы, точно такие же, как и у меня, когда я вернулся с войны. В отце чувствуется натянутость. Сын говорит матери: 'Я ухожу; отец никогда не говорил, что любит меня'... Затем сын думает, что, может быть, он сам не говорил ему этого. Тогда он говорит: 'Пап, я правда люблю тебя'. Отец какое-то время сохраняет
