– Стой! Отпусти его! Я покажу!
Дрожа всем телом, я поднял мяч и впился глазами в корзину на противоположном конце площадки. До нее было добрых двадцать метров. Я легко послал мяч. Словно выпущенный из катапульты, он описал в воздухе огромную дугу и угодил точно в корзину. Затем, спружинив, прошел через нее снизу и прилетел обратно, прямо мне в руки.
– Ух ты! – восхитился О'Шонесси. – Я так и знал, радиоуправление! Бог мой, это ж золотая жила! – Глаза его загорелись жадностью. – Ладно, сучонок, давай сюда мяч и хреновину.
– Хреновину? – эхом откликнулся я, ничего не соображая.
– Приборчик, говорю, давай! – взъярился он. – Который мячом управляет! Давай его сюда, бздун несчастный! С этой штукой уж я выберусь из вонючей дыры проклятого дядюшки Дэна и поеду… Не твое собачье дело, куда я поеду. Давай прибор!
– Сперва отпусти брата! – взмолился я.
Он заржал и выпустил Дона, одновременно подставив ему подножку. Дон с воем растянулся на полу. О'Шонесси угрожающе надвинулся на меня; два пальца у него были в крови.
– Мяч и хреновину! – потребовал он. – Не то твоя очередь придет.
– Хреновина у меня в голове, – ответил я. – А мяч – пожалуйста!
Со всей силы своего психокинеза я вмазал резиновый шар в ухмыляющуюся рожу. От такого соприкосновения хрястнула его переносица и лопнула камера мяча. О'Шонесси издал какой-то гортанный булькающий звук, наподобие эскимосского клича.
Спустивший, разорванный мяч прилип к лицу О'Шонесси, словно морская амеба. Он успел обхватить меня своими лапищами, но ум брата пришел мне на помощь, силы наши удвоились, подкрепленные ненавистью, страхом и чувством локтя. Мы втроем сцепились врукопашную под баскетбольной корзиной, и я уже не понимал, кто из нас кричит. Потом из живого клубка выделилась нелепая, похожая на огородное пугало фигура, с окровавленным сдутым мячом вместо головы.
Школьный сторож нашел О'Шонесси, полумертвого от ужаса, в спортзале; голова его с разбитым носом была засунута в баскетбольную корзину, руки обмотались вокруг кольца. Лопнувший мяч, будто навечно прилипший к лицу, заглушал крики, но все же не давал ему задохнуться. Нам улизнуть не удалось: поймали на выходе из школы. Немного придя в себя, О'Шонесси выдвинул против нас обвинение и рассказал все, как было, оставив, правда, в стороне свое покушение с целью вымогательства. Помимо нанесения ему тяжелых увечий, он обвинил нас в укрывательстве секретного электронного оружия, «которое весьма заинтересовало бы ФБР».
Его рассказ от начала и до конца выглядел неправдоподобно, даже если сделать скидку на странности, и прежде числившиеся за Чокнутыми Близнецами. Мы в один голос заявили, что уже нашли его в этом затруднительном положении и безуспешно пытались помочь. Но под силу ли двум низкорослым достать такого детину с трехметровой высоты, не говоря уже о том, чтоб забросить его туда? О'Шонесси, к слову сказать, пользовался еще более сомнительной репутацией, чем наша: его сплавили к родственникам в нью-гемпширское захолустье в тщетной надежде спасти от исправительной колонии. После столкновения с нами его без колебаний отправили обратно в Бостон, и больше о нем никто не слышал.
С другой стороны, всем было очевидно, что мы тоже частично утаили истину.
Нас допрашивали – и вместе, и порознь. Наши странные показания подвергались тщательному анализу. Призванные в свидетели двоюродные братья и сестры, которые что-то знали (или о чем-то догадывались), проявили безоговорочную солидарность. Семья прежде всего – особенно в борьбе против ненавистных ирландцев. Неделю спустя об инциденте забыли все, кроме нас с Доном.
Мы все еще переживали славный опыт метаконцерта, слияния двух умов, обладания трансцендентной силой, превысившей сумму ее составляющих. Если б нам удалось понять, как это получилось, и повторить такую штуку уже осознанно, то весь мир был бы у наших ног.
Мы не могли ни о чем думать, забросили школу и целыми днями упражнялись в сцеплении умов. Но все напрасно. Теперь я понимаю, что основная причина тому состояла не столько в несовершенстве метапсихического развития, сколько в отсутствии взаимного доверия. Перед лицом неминуемой опасности мы отбросили ревниво оберегаемую замкнутость, но, едва угроза миновала, вернулись к своим умственным моделям: Дон – властный принудитель, а я – аналитик и мечтатель, еще в раннем детстве смутно подозревавший, куда может завести злоупотребление властью.
Каждый винил в неудачах другого. И в конце концов, не снеся груза разочарований, сомнений, неудовлетворенных амбиций, мы отгородились друг от друга и едва не остались на второй год в четвертом классе.
Однажды теплым вечером дядюшка Луи призвал нас к себе и выложил перед нами табели нашей успеваемости. Двоюродные братья и сестры играли возле дома в весенних сумерках. Мы слышали их смех и крики, а сами стояли, покаянно склонив головы, и ждали нагоняя.
– Я ли не делал для вас все, что в моих силах? – заговорил он, обдавая нас пивным духом. – Я ли не люблю вас, как собственных детей? Ну, один, ну, два неуда еще туда-сюда, но такое?.. Сестры собираются устроить вам переэкзаменовку по всем предметам, иначе останетесь на второй год. Придется все лето ходить по утрам в бесплатную школу – наверстывать упущенное. Где это видано? Вы позорите семью Ремилардов, вот что я вам скажу!
Мы еще ниже опустили головы и залепетали что-то.
– Ох, ребята! – сокрушенно покачал головой дядя Луи. – Что бы сказали ваши бедные родители! Вот теперь глядят они на вас с неба и огорчаются. Будь вы последние олухи, так ведь нет! Головы-то у вас у обоих светлые. Неужто не стыдно вам перед Господом Богом, Создателем нашим, за то, что ветер в этих головах гуляет?
Мы засопели.
– Ну так что? Исправитесь?
– Да, дядя Луи.
– Bon note 21. – Он подавил вздох, отвернулся и прошествовал к буфету, где у него всегда стояла бутылка виски. – Я на вас надеюсь. Ступайте подышите воздухом на сон грядущий.
Мы выскочили на крыльцо и услышали за спиной звон стекла и бульканье.
– Отвел душу, теперь и надраться можно! – злобно прошипел Дон. – Старый пьянчуга! Еще неизвестно, кто кого позорит!
Мы уселись рядышком на нижней ступеньке, позабыв на время о вражде. Стемнело. Ребята сгрудились под уличным фонарем. У нас пропало всякое желание играть с ними.
– Мало ли кто остается на второй год, – добавил я. – Чего он сюда приплел папу с мамой… и Господа Бога?
– Господь Бог! – В устах Дона слова прозвучали как ругательство. – Если подумать, так он и виноват во всей этой чертовщине.
Я обомлел от подобного святотатства и в ужасе вылупился на брата.
Дон говорил тихо, но мысли его громом отдавались в моей черепной коробке.
– Кто сотворил нас такими, а? Родители сделали наши тела, но душу, если верить сестрам, создал он. А что такое душа, Роги? Что такое ум?
– Но…
– Бог дал нам ненормальные умы, оттого на нас все шишки валятся. Что тут поделаешь?
– Ну, не знаю… – неуверенно пробормотал я.
Голоса ребят смешивались с грохотом уличного движения и звуками телевизора, доносившимися из дома.
Дон схватил меня за плечи и резко развернул к себе.
– Ты когда-нибудь задумывался о том, почему мы такие? Почему у других все как у людей, а у нас шиворот-навыворот? Когда Бог творил наши души и умы, что он себе думал?
– Перестань, Донни! Грех так говорить, неужто не понимаешь?
Брат визгливо, торжествующе засмеялся и сообщил мне свою кощунственную мысль:
