— Ты небось янки, — определил он.
— А ты гений, — похвалил я его догадливость.
— На близнецов, что ль, работаешь? — Я промолчал. — Не, ты, наверное, из вояк. Десантура, что ли? Да? — Вопрос остался без ответа. — Я тоже служил. Может, даже отвернешься, пока я ноги делаю? А, братан? Из профессиональной солидарности.
— Нет, отворачиваться я не буду, — сказал я. — И уйти у тебя не получится. А лучше выбью-ка я из тебя кое-какие ответы. Ну как, позабавимся до заката?
Картерет в ответ криво усмехнулся.
— Ты на частном объекте, кореш. Проник на него незаконно, к тому же мы в международных водах. Ты на карту глянь: три мили от коста-риканской…
— Вот и замечательно: как раз никто не смотрит.
— Думаешь что-то из меня выбить? Для этого одного ножичка явно маловато будет.
— Ничего, все мое при мне.
Он попробовал сменить тактику.
— А я-то думал, вы, янки, гуманнее. И пытки у вас в прошлом.
— Пытки в ходу у тебя, применительно к беспомощным. К Новым Людям, например.
— Ой бли-ин! Щас уссусь. Они и не люди даже.
— А по мне, так и ты не особо, — заметил я.
— Можешь хоть обратно наручники напялить: ни хрена больше от меня не услышишь.
Я влепил ему пощечину, быстро и жестко — не для синяка, а скорей для шока. Ничего, подействовало: вон как изумленно мигнул. Пощечина может ожечь сильнее кулака, поскольку ладонь задевает большее количество лицевых нервов, вскрикивающих при этом от удивления.
Он поднес к горящей щеке руку.
Сделав обманное движение правой, вторую пощечину я залепил слева. Картерет растерянно попятился: его удивляла скорость экзекуции, но еще больше то, какие, оказывается, оплеухи бывают жгучие. Неважно, насколько ты крут: пощечина будит во взрослом человеке некую примитивную реакцию, выводя наружу его первичную детскую сущность. Глаза начинают непроизвольно слезиться, а это зажигает определенные эмоциональные реакции — не всегда адекватные, подчас неудержимые.
Я, улыбаясь, с неторопливой решительностью придвинулся. Он в ответ нанес ломовой удар — мимо, но все равно похвально: и поворот хороший, и пятка правильно поднята, чтоб в удар вкладывалась масса.
Все так же улыбаясь, я опять влепил ему «безешку» справа. Картерет подался назад и попробовал ринуться на меня с размаху, но я его остановил, неброско ударив коленом в выемку бедра, — представьте, как вас в метро бьет турникет, только сильней и гораздо резче. Это остановило нижнюю часть его тела, а верхнюю на скорости накренило под неожиданным углом: он даже сам не ожидал. Я шлепнул его левой рукой и, заблокировав встречное движение, добавил перцу правой.
Щеки у охранника зарделись, словно яблоки: все нервные окончания так и вопили.
В других обстоятельствах Картерет, возможно, был бы грозным соперником, с каким не до шуток, но сейчас у меня стояла другая задача. А потому я благодарен, что в свое время делал упор именно на джиу- джитсу, а не на карате или тэквондо — при всем уважении к последним (взять того же Старшего: вон как лихо разделывается с соперником). Дело все в том, что я не пытался Картерета уничтожить. Я его хотел одолеть. Сломить. Суть джиу-джитсу — в контроле над соперником: уход, выведение из равновесия, использование против него массы и движения. Корни этого боевого искусства восходят к древним Китаю и Индии — их приемам борьбы с захватом в сочетании с японской приверженностью к экономности движения.
Когда Картерет ринулся снова, его вытянутую руку я отбил вбок и отодвинулся, чтобы он не налетел на меня всей массой. При этом я сделал легкую подсечку его опорной ноге как раз в тот момент, когда он набирал ход. От этого противник сбился с шага и запнулся, неуклюже размахивая руками в попытке выправиться; момент самый подходящий, чтобы зайти спереди и угостить пощечинами еще раз, одновременно с обеих рук.
Он уже выдохся и взмок — глаза в слезах, выпучены, грудь бешено вздымается в бессильной, граничащей с отчаянием ярости. Сумев все-таки выправиться, он коварным, как в тайском боксе, ударом ноги попытался сломать мне колено. Кончилось тем, что я, подловив на оплошности, сумел обмануть его бдительность и еще раз быстро-быстро припечатать: левая-правая-левая.
— Да ты дерись как мужик! — крикнул он срывающимся голосом.
Я ответил улыбкой.
— Знаешь… а позволю-ка я тебе меня ударить. А? Чтоб по справедливости.
И я демонстративно раскрылся, хлопнув себя при этом по животу.
— Да пошел ты! — брызнув слюной, рыкнул он, но тем не менее не преминул воспользоваться этой возможностью и всей своей силой вложился в апперкот — очевидно, свою любимую «коронку».
Я же мгновенно втянул брюхо и чуть качнулся, согнув при этом колени; в результате его кулак лишь слегка коснулся моего напрягшегося пресса, а истинная сила удара оказалась потрачена впустую. Я знал, каково ему это ощущать: вот она, твердость контакта, сила столкновения, туго отозвавшаяся в костяшках и запястье, — а между тем эффект почти нулевой. Этому трюку я научился у боксера из Балтимора, Чарли Брауна по прозвищу Малыш. Классная фенька: противник обрушивает на тебя всю свою силу — думает, тут и конец; более того, ощущает удар — а тебе хоть бы хны.
Обидно шлепнув Картерета по щеке, я отошел на шаг и похлопал себя по пузу с разочарованным видом: дескать, я-то думал. Используй я кулаки на полную, раздолби ему всю тыкву — он бы воспринял это по-иному. Тут была бы действительно борьба, где один воин уступает в поединке другому. Он бы собрался и выстоял в собственных глазах. А так все выходило совсем по-другому. Получается, ему надавали щелбанов влегкую, как пацану. Значит, ты тряпка и достоин, чтоб о тебя вытирали ноги.
Глубоко внутри, на животном своем уровне, своим мозгом рептилии он понимал, что одолеть меня не способен, не может даже мало-мальски сопротивляться. Он уже показал все, на что способен, а я даже ухом не повел. Лицо Картерета было само страдание. Тем не менее он лихорадочно силился придумать, как бы все-таки оправдать появление слез у себя в глазах. Видно было, как напряжение растет у него на лице и убывает в мышцах: вон и плечи ссутулились. Я снова его ляпнул — без затруднения, как точку с запятой поставил.
— Ты здесь совсем один, — заметил я как бы между делом.
Он попытался мимо меня проскользнуть к двери. Я не дал; обведя обманным движением, снова смазал его по мордасам с правой. Картерет пробовал загородиться, но уже вяло — понимая, что все равно не сработает.
— И расскажешь все, что мне нужно от тебя знать.
Тот уже смотрел не столько на меня, сколько на стол с ножом — и, конечно, кинулся туда. Я проворно уклонился, ударом бедра на повороте с треском впечатав в стенку. Пока он поднимался, я сложил нож и убрал в карман, после этого опять обхитрил охранника, и он схлопотал обеими щеками еще по оплеухе.
По лицу, вконец запунцовевшему, неудержимо струились слезы.
— Те, на кого ты работаешь, тебе не помогут. Они тебя кинули.
Шлеп.
— И никогда не узнают, что ты мне что-то сказал.
Опять шлеп.
— И у тебя это единственный оставшийся шанс.
Шлеп.
— Ну хватит! — плаксивым, сломавшимся голосом выкрикнул он.
Шлеп малость пожестче: дескать, а ты мне не указ.
Картерет, нетвердо стоя у стены, попытался выпрямиться. Я пододвинулся, думая шлепнуть еще раз, и тут ноги у него подкосились, и он в изнеможении съехал по стене, мотая головой и плача уже в открытую, причем явно по другой причине.
Я стоял над ним — достаточно близко, чтобы близость эта внушала боязнь, улыбкой давая понять, что будет, если он замыслит какую-нибудь каверзу, которая все равно не получится.
