звонка.
Он подскочил, когда небольшая галька стукнула в оконное стекло и сработала сигнализация. Без рубахи, в старых джинсах неуклюже спустился он по лестнице, как огромное, темноволосое, измученное животное.
Хани стояла посреди фойе с расцарапанным запястьем и, держа в руке острый осколок стекла, смотрела на него. Как всегда, в зеленом.
Ее голос был низким и напуганным, однако вполне слышен в грохоте стерео.
— Выключи свою сигнализацию. Это всего лишь я.
— Черта с два. Пусть полиция разберется с тобой.
— Опять наручники? Не думаю, что это сейчас актуально.
— Иди к черту, — вырвалось у него.
Она улыбнулась той улыбкой, которая так часто вспоминалась ему.
— Эй, да идти-то не нужно. Я уже здесь. — Она медленно приблизилась к лестнице, будто так же, как и он, боялась находиться рядом.
Она похудела, и это ей не шло. Как же она изменилась за неделю: лицо приобрело серый оттенок, под тусклыми глазами круги, огненно-рыжие волосы стали какими-то пегими. В одежде царил беспорядок. Дешевые браслетики были плохо подобраны. Ему не нравилась ее цветастая блузка.
— Ты выглядишь ужасно, — упрямо заметил он. — Что тебе нужно?
— Джошуа, я пришла, потому что тебе — как ты заявил — скорее хотелось уничтожить меня, чем моего отца.
Он сипло засмеялся.
— Барашек на заклание.
— Ты когда-то говорил, что взял бы меня на пару ночей без оговорок. Ну так что же, я отдаюсь тебе, но не причиняй вреда ему.
Он окинул ее нахальным взглядом.
— Я воспользовался тобой, помнишь? А сейчас ты торгуешься… Ты непривлекательно выглядишь.
С чего это ты решила, будто все еще меня интересуешь?
— Потому что я так чувствую, Джошуа. Я знаю, ты по-прежнему хочешь меня.
О боже праведный, она права. Неужто она создана для того, чтобы мучить его, чтобы заставить его терять последние крохи здравого смысла?
Прошла неделя с тех пор, как он был с ней, неделя с тех пор, как узнал, кто она на самом деле.
Семь дней адской пытки.
— Черт с тобой! Проваливай к себе домой! — Но в своем воображении он раздел ее донага.
— Нет! — Она сбросила шляпу так, что та пропланировала к лестнице. Когда она шагнула к нему, ему захотелось схватить ее, подмять. Вместо этого он собрался с силами и начал, спотыкаясь, подниматься в свою спальню.
— Если умненькая, то уйдешь.
— У меня нет выбора, Джошуа, — прошептала она ему вслед. — Я играю ва-банк.
Он тоже играл ва-банк. Ему хотелось, чтобы ничто не смутило его: ни ужас ее положения, ни ее все еще призывное тело, ни его страстное желание схватить и наказать ее.
— Ты хотел возмездия, не так ли? Возьми меня.
Попользуйся мной. Надругайся надо мной. Действуй по своей схеме.
Он пытался оторвать взор от округлостей ее роскошного тела, от ее нежного рта, но сердце билось неровно, и ком подступил к горлу. Она предложила ему себя.
Когда она сделала еще несколько шагов к нему, он уловил запах жасмина (этот запах пьянил сильней, чем ликер).
— Джошуа, пожалуйста…
В нем что-то дрогнуло, и он схватил ее, бросил на кровать. Затем навалился всем телом, подминая под себя. Ее кожа как мягкий хлопок, губы — такие соблазнительные, теплое дыхание, аромат духов.
Остатки здравого смысла в его затуманенном мозгу подсказывали, что надо отпустить ее. Но он больше не слушал никаких внутренних увещеваний. Она слишком хороша. Она слишком хорошо пахнет. Все остальное с той же силой, как раньше, разжигало плоть.
Он повернул ее лицо к себе.
— Ты знаешь, почему я вынужден ненавидеть тебя…
— Разве это имеет какое-то значение? — прошептала она, пытаясь изобразить улыбку. Губы дрожали.
— Твой отец убил моего отца! Отель Уатта когда-то принадлежал моему отцу. Хантер отнял его.
Он отнял все. Мой отец остался на улице, спился.
Мы с матерью были обречены на страдания. Отец решил рискнуть. Однажды он пил и чистил ружье.
Ружье выстрелило прямо в голову. Возможно, было самоубийство. Об этом я никогда не узнаю. — На минуту он замолчал. Его голос дрогнул. — Я.., я нашел его. Мне было одиннадцать. Я обвинил себя, потому что не раз видел его мучения и желал ему смерти.
— О Джошуа… Мне так жаль, — с нежностью проговорила она.
Всю его жизнь он мечтал о нежности, кротости, мягкости.., о любви. Она же умело пробуждала тягу к этим качествам, и это приводило его в ярость.
— Черт тебя подери! Мой отец умер, потому что твой отец уничтожил его. Мать умерла следом.
Хантер Уатт погрузил меня в ад. Потом пришла ты и довершила…
Она нежно застонала. Страх и желание отразились в его глазах.
— Но я же не знала об этом. — Она нежно дотронулась до его лица, но он оттолкнул ее руку. — Но больше всего я сожалею, что ты так мучаешься.
— Я тебе не верю! — воскликнул он. — Ты — лгунья! Тебе наплевать на меня!
— Нет…
Но он не мог больше слушать ее ложь. Лишь только она начинала говорить, им овладевала ярость, разливавшаяся как черное масляное пятно.
Но так же росло и его желание. Он знал, что не должен трогать ее, он знал, что, пока не поздно, следовало бы выгнать ее вон. Но он ничего не может сделать с собой. Уже слишком поздно.
Бери, или возьмут тебя. Используй, или используют тебя. Разрушай, или разрушат тебя. Она преподнесла ему тот же урок.
Ее тело лежало под ним. Он знал, что может воспользоваться ею, если захочет. Он с трудом стянул с себя джинсы. Затем раздел ее, грубо расстегивая блузку. А она смотрела на него большими испуганными глазами.
Когда они остались голыми, он схватил ее руку и положил себе на бедро.
— Ну, погладь меня, — прошептал он. — Ты знаешь, как мне нравится. Притворись, что тебе это тоже нравится.
Используй, или используют тебя. Он отбросил ее руку и, грубо обняв ее, приблизился губами к ее губам, собираясь сделать ей больно. Но когда она поцеловала его с невыразимой нежностью (как будто своей душевностью стремилась смягчить его гнев), казалось, она хотела раствориться в нем. Теперь ему представлялось, что он в каком-то волнующем сне, и свирепость пошла на убыль, и он уже не в силах причинить ей зло. Некое чувство (гораздо более сильное, чем ненависть) делало его мягче.
Как же мог он причинить ей зло, если сейчас хотел лишь одного — быть с ней? Поэтому он бормотал нежные, волнующие признания и целовал ее заплаканные глаза. Она обхватила ногами его бедра и взывала овладеть ею. Касаниями он разжигал ее страсть до тех пор, пока она не изогнулась в томительном желании, пока ее жертвенность не стала страстью.
Он не спешил; решив начать игру языком, он медленно пробовал ее на вкус, пока она не содрогнулась в экстазе, а он наслаждался этой игрой. Некоторое время спустя он прижал ее к себе и наконец вошел в нее, в ее мягкую обволакивающую плоть. Она пылала и содрогалась в экстазе. Безумно хороша. Такая неукротимая и энергичная. Он знал, что уже никогда не сможет ее забыть.
И позднее, в полной тишине, они не отпускали друг друга. Наконец он откинулся на спину и стал
