Города

ночь, которую они проведут вместе. Шолл это знал и мог только догадываться, кто еще знает об этом.

Они разожгли костер. Шолл поворошил в нем палкой, следя за искрами.

Когда огонь догорел и ужин подошел к концу, Шолл предложил своим людям рассказывать. У каждого была в запасе история в нужном ему роде: что было перед началом войны, когда все стало меняться, какими были страшные новости. Когда отражения сделались не теми.

Один человек заговорил, перемежая слова сигаретными затяжками.

– Самое начало, – произнес он. – Я знал, когда пришло начало. Ты думаешь о чем-нибудь таком, о каком-то безумстве, начинаешь думать, что сошел с ума, начинаешь изобретать объяснения, но я с самого начала знал, что это мир сбился с дороги, а не я. Мое лицо было покрыто пеной для бритья. Я начал смывать ее, а когда поднял глаза, то мое отражение ожидало меня. Оно совсем не отводило глаза. Оно отложило бритву в сторону. Под пеной у него выступила кровь, и оно таращилось на меня. Я даже не посмотрел, есть ли кровь на щеке у меня. Я понимал, что оно – это уже не я.

– Я слышала звуки, – заговорила одна из женщин. – Оно по-прежнему изображало меня, но я слышала звуки. Они исходили из зеркала, которым я пользовалась для наложения макияжа. Я не могу поверить. Я не верю тому, что слышу. Двигаясь медленно, я прислушалась. Очень, очень долго не было слышно ничего. А потом откуда-то издалека, как будто из дальнего конца длинного коридора, я услышала сопровождаемый эхо звук: там натачивали нож.

Еще один человек как-то утром стоял, неодетый, перед зеркалом и вдруг обнаружил у себя эрекцию. В истории другого отражение плюнуло в него, и слюна стала стекать не с той стороны стекла. И речь не всегда шла о собственных отражениях людей. Одна женщина рассказала (ее голос все еще прерывался при воспоминании), как она долго, не веря своим глазам, смотрела на стоявшее рядом с ее мужем зеркало и на него самого, и увидела, как его отражение встретилось с ней взглядом – не с ее отражением, а с ней самой. И оно шептало: «Сука, сука, сука», а ее муж читал газету, время от времени поднимая глаза и улыбаясь.

Наконец они спросили Шолла, что же видел он, откуда ему что-то известно. Он покачал головой.

– Ничего, – ответил он. – Ничего не изменилось. Оно никогда не выходило из подчинения. Просто я в один прекрасный день проснулся, а оно исчезло.

Очень скоро исчезли все отражения. Одни выбрались в формах, принятых при последнем подражании, другие оказались гибридами, но все они выбрались, и по ту сторону зеркал не осталось ничего видимого.

Второй день прошел легче, чем первый. Отряд двигался короткими перебежками: до Шолла дошли слухи о том, что происходило на станции «Юстон». Чтобы избежать неприятностей, солдаты направились туда, где клином соединялись Сент-Панкрас и Кингз-Кросс. В этом районе, который в прошлом считался нездоровым, скопилось на удивление много людей. Они составили небольшую коммуну, человек пятьдесят; жили вместе в помещении, ранее служившем товарным складом вокзала Кингз-Кросс. Шолл знал, что были и еще люди – они расположились у разветвляющихся путей за зданием вокзала: среди груд кирпича и хозяйственных построек, среди сорной травы в этой открытой зоне города возник палаточный городок.

Солдаты коротко поговорили с жителями, выменяли банки с прохладительными напитками и алкоголем на подписанные ими вручную бумажки, которые использовали вместо наличных денег. Местные жители нервничали, но не боялись. На скрещении Панкрас-роуд и Йорк-уэй присутствовало что-то, что не нравилось имаго, и потому эта зона оставалась относительно чистой. Шолл глубоко вздохнул; ему хотелось бы остаться здесь.

Местные жители сообщили, что среди них есть пришельцы из Клеркенвелла. Эти мужчины и женщины весьма склонны следовать за мистиками, в окрестностях обретается одна такая группа, и солдатам не мешало бы быть повнимательнее.

Они рулили на юг, двигаясь осторожно, исполненные решимости не расслабляться, и наконец достигли ступеней Брауншвейгского центра. Там они прождали два часа, но представители культа, о котором их предупреждали, так и не появились.

Солдаты готовились. Теперь, приблизившись к цели, они утратили решимость, им было страшно идти вперед, завершить свою миссию. Шолл помимо своей воли непрерывно думал о существе, которое указало ему, куда направляться. Он не понимал, почему только оно прикоснулось к нему.

Шолл и его команда ждали, прокручивая в памяти подробности пройденного пути, а когда задерживаться дольше стало уже невозможно – двинулись вперед. Мимо выкорчеванных деревьев на Рассел-сквер, вниз по Бедфорд-плейс, через пристанище статуй, которые имаго натащили со всего города и расставили равномерно, изменив черты их лиц и контуры; здесь были, например, истерически смеющийся Нельсон, перенесенный с вершины колонны [24] и мочащийся на «Бомбардировщик» Харрис [25]. Затем они свернули направо и направились к своей цели.

Я не думал, что зайду так далеко. Хотя верно ли это? Так ли?

Я думал – полагаю, что думал, – что отошел достаточно, чтобы удалиться от моих соплеменников, которые знают и знали меня, найти других, увидеть вещи, возникшие в этом изменившем облик городе, на его окраинах, и постичь их смысл. Всего. И быть опять внутри, раскрыть свои двери. И повсюду я видел своих, во всех формах, ничто, таких же, как я, ничто, заключенных в навязанных им обличьях, других имаго в чем угодно. Право же, не очень-то справедливо, что мы, выстоявшие, обладающие нашей силой, первыми вступившие в войну, выигрываем меньше, чем те, кто слабее нас.

Это как с Рыбой Зеркала. Сейчас она во главе, но она слабее, по моему мнению, чем мы, выстоявшие.

Куда ни пойду, я оказываюсь среди своих. Я вижу и тебя. В углах, где ты суетливо прячешься, где мы еще не встретили тебя и не уничтожили. Я испытываю неизменную ненависть. Но сейчас я не знаю, где ее границы, где нахожусь я сам, где находится эта ненависть и с чего я начну.

Я обнаружил, что не желаю родового сообщества. Я хочу быть один, я хочу быть один.

Рельсы вывели меня из глубинного мира в открытый большому небу плоский город, в кольцо Лондона, где расползлись приземистые и неуклюжие здания. Это похоже не на город, а на случайный пейзаж, не на пригород, а на место какой-то катастрофы, на разбросанные по холмам обломки. Я продолжал идти. Я – продолжал – идти.

В небе позади меня стоит дым, поднимающийся из сердца города. Здесь тыльные части домов, выходящие к моей железнодорожной линии; там синагоги и пакгаузы, кладбища и все такое, все это казалось лишь на мгновение опустевшим, будто каждый, да все вы просто вышли на секунду (во многих домах горел холодный свет, уж не знаю, как это). Там, где я вижу вас сейчас, не ваше место, вы — такие же чужаки, как и я. Вы прокрадываетесь. Это уже не ваши дома, вы не умеете в них находиться. Вы предпочитаете прятаться в цокольных этажах, в подвалах, в заброшенных кинотеатрах за порванными афишами, потому что тогда вы знаете, что прячетесь. От меня.

Никто из нас больше не знает, что делать с городом.

Я подхожу к концу железнодорожной линии. Темно, и Лондон погрузился в ночь. Леса. Здесь леса.

Дальше на север, босиком по гудроновой дороге. Мимо открытых дверей машин, спящих, как кошки. Деревья желают запеленать меня. На самой большой дороге – в зеленый саван (а чего я ищу?). Леса вдоль обочин. Заброшенные школы и спортивные площадки, и деревья сплетаются между собой, но не для того, чтобы преградить мне путь, а как бы играя.

Луна высоко. Я слышу, как на юге резвятся мои соплеменники. Как киты. Я слышу их, но не вижу, и от этого легче.

В этой зелени есть тропы. Я следую по ним, деревья раздвигаются, чтобы открыть для меня тайну, я вижу ее и знаю, что именно я ищу.

Мы никогда не знали в точности (или это мне не говорили), что же произошло, как мы освободились. Рыба Зеркала была во главе. Это ее гений высвободил нас, а не только горстка неудачливых перебежчиков, которым пришлось быть шпионами и которые теперь остаются напоминаниями.

Свет падает так, как свет падал всегда. Он отражается от того, к чему прикоснется. Но когда он