нижней юбкой... Со всеми старыми приятелями пурпурной кофты. Разлука с ними угнетала, и кофта почувствовала себя одиноко и тоскливо. А новоселы сундучка, эта меховая безрукавка с резким и заносчивым запахом, да непромокаемые парусиновые штаны, вторглись совершенно бесцеремонно, даже не поклонившись, и показались ей чужими и грубыми.
Но кофту Лишань взяла с собой. Хотя с того самого раза надеть ее так и не довелось. И не только по труднообъяснимым причинам, которые заставляют женщин выбирать тот, а не иной наряд, — просто подошли шестидесятые годы, у Лишань уже бегал малыш, так что одежда, рассчитанная на изящную талию, оказалась теперь не впору.
К счастью, оставался еще кофейного цвета галстук, попавший в сундук до свадьбы и так и не побывавший на шее Лумина, ибо в торжественный день тот повязал себе другой, розовый с косыми полосками. Вместе с сундучком, меховой безрукавкой, парусиновыми штанами, рукавицами, толстой шапкой на вате и, разумеется, с нашим пурпурным нарядом галстук отправился в далекую деревню, и это несколько скрасило одиночество изящной кофты, но оказалось явной оплошностью Лишань. В такой компании галстуку, конечно, было не место.
Летом шестьдесят шестого, еще более жарким, чем предыдущие, как-то вечером, когда вокруг все затихло, Лишань с Лумином открыли камфарный сундучок, вытряхнули содержимое и сразу же наткнулись на галстук.
— Зачем ты привезла эту штуковину? — испугался Лумин, словно схватил не галстук, а змею.
— Да ладно тебе, — каким-то чужим, не своим голосом пробормотала Лишань. — Я найду ему применение... Вот у меня как раз ремешок порвался.
И она повязала галстук на талии. Пурпурная кофта заметила, как содрогнулся ее старый приятель — то ли от радости, то ли от огорчения. Тем временем Лумин увидел кофту:
— Та самая? А с ней что станем делать? Тоже ведь «четыре старья [16]»!
«Какая же я старая? Раз всего и надели! Я прекрасно сохранилась! В камфарном сундуке не может быть моли. Нет, вовсе я не старая и ни к какому „старью“ отношения не имею», — подумала кофта.
— Все равно оставлю ее, — твердо заявила Лишань, и голос уже больше походил на ее собственный, чем когда она мямлила про галстук, превращенный теперь в пояс. — Запрячу так, что никто не найдет.
— Боюсь, не носить тебе ее больше, — успокаиваясь, заметил Лумин и погладил Лишань по плечу.
— ...Оставлю ее. Быть может...
О чем это она? До пурпурной кофты дошло, что ее будущее каким-то образом связано с этим «быть может», но как именно, она не поняла. Для вещицы весом всего в два ляна слишком неопределенное, труднодостижимое понятие.
— Долго не носила, вот и началось тление, — пробормотала Лишань, но Лумин не расслышал.
Не надо тления, пусть лучше «быть может»! — беззвучно молила пурпурная кофта.
Дни шли за днями, и вот к ликующим Лишань и Лумину пришла вторая весна. Они возвратились на прежнюю работу. Вернулось к жизни множество красивых вещей, и множество замечательных нарядов новых фасонов и расцветок, сшитых из новых тканей, появилось на свет. Лумин теперь часто ездил в командировки, даже за границу, и своей Лишань навез из Шанхая, Гуанчжоу, Циндао, Парижа и Гонконга немало замечательных нарядов.
С окончанием сезона вещи водворялись в камфарный сундучок, не ведая печали, а наоборот, сияя счастьем.
И замирали при виде пурпурной кофты.
— Как вас величать? — беззвучно вопрошали они.
— Пурпурная, — отвечала она так же беззвучно.
— Откуда вы родом?
— Из Сучжоу.
— Сколько же вам лет?
— Двадцать шесть.
— Вы, бабуся, настоящая долгожительница! — наперебой изумлялись шанхайская комбинация, гуанчжоуская юбка, циндаоский плащ, парижская жилетка и гонконгские чулки.
Грустно становилось пурпурной кофте, и, видя это, они больше уже ничего не говорили ей на своем беззвучном языке.
А Лишань словно понимала ее: бывало, уложит очередную обнову, закроет крышку, а потом опять откроет, достанет кофту и держит в руках, любуясь. И кофта слышала ее мысли: «Нет, эта вещь мне дороже всех красивых новых нарядов».
А вслух она произносила:
— Когда-нибудь, потом...
Скрытый смысл этого «потом» пурпурной кофте был яснее, чем «быть может», она понимала его, исполняясь надеждой, обретая успокоение. В уюте и неге полеживала кофта на дне сундучка. Она верила своей хозяйке и чувствовала, что в ее «потом» кроется многое. Она больше не вздыхала над своей долей и никогда не завидовала новым соседям, хранящим аромат и тепло Лишань. Ох уж этот мне гонконгский товар, эластичные чулки без пятки, всего-то раз Лишань и надела их, а уже с дыркой. Пурпурная кофта усмехалась молча, ибо ей можно было не объяснять, что перед лицом модной гонконгской штучки следовало проявлять сдержанность.
А Лишань это «потом» связывала со своим малышом. Дочери у них не было, только сын, не знавший горя, хотя жизнь потрясла родителей по ухабам. Сызмала мальчик был достаточно обеспечен протеинами и любовью, игрушками и учебниками. Он давно открыл для себя существование маминого сундучка с одеждой и однажды, когда ему шел восьмой год, спросил:
— Мама, какая у тебя красивая кофта! Почему ты ее не носишь?
Лишань только тихо улыбнулась, ничего не объяснив сыну, ей не хотелось, чтобы малыш слишком рано соприкоснулся с болью, ранившей взрослых.
— Вот подожди, — иногда говорила она, — вырастешь, я отдам ее тебе.
— Мне?.. Но это же девчачья! — отвечал сын, и в голосе как будто слышалось сожаление, что не для него эта чудесная вещь.
Мама смеялась, но с какой-то лукавинкой.
Затем у сына появились свои заботы, свой ранец, свои друзья, своя одежда, и он больше не вспоминал о маминой кофте, похороненной на дне сундука.
Потом сын вырос. Поступил в университет, пошел работать. Потом у него появилась подружка. Потом они решили пожениться.
Вот об этом-то и думала Лишань, когда шептала свое «потом».
За несколько дней до свадьбы был распахнут камфарный сундучок, и со дна его осторожно извлекли пурпурную шелковую кофту.
— Как ты считаешь, смотрится? — спросила Лишань сына.
«И откуда только берутся такие диковинки?» — подумал сын, но вслух ничего не сказал. А то, что люди думают, но не произносят, никто и не слышит, кроме шелковистых одежд.
Чего ждала мама, сыну было ясно, и, улыбнувшись, он поспешил ответить:
— Отлично.
— Подари своей невесте, — сказала Лишань, — только раз я и надела ее, когда была молодая.
А думала Лишань в этот момент вот что: «Это память о моей свадьбе и о моем девичестве, всего-то три часа она пробыла на мне, а сопровождала двадцать шесть лет».
Пурпурная шелковая кофта услышала и произнесенные и непроизнесенные слова и безумно обрадовалась — какой еще одежде суждено такое счастье? Стать памятью жизни, весны, любви сразу для двух поколений!
Сын взял кофту, отнес невесте. Та приподняла ее за ворот, прикинула — как раз, и переделывать не
