Резкий запах заливного угря – последней шлюхиной трапезы – шибанул в ноздри так, что я едва не лишился чувств. – Билл поморщился при одном только воспоминании об этом и звучно пернул.
Я схватил бутылку и отпил хороший глоток самогона. Рассказ Билла меня взволновал.
– Давай дальше, Билл, – нетерпеливо проговорил Гимпо. Вокруг его головы уже появился знакомый нимб из жужжащих навозных мух. Взгляд сделался диким, лицо – жестким и беспощадным.
– Да, сейчас. Когда я более-менее привык к этому жуткому рыбному запаху, я приступил к делу уже всерьез: я продлил разрез на животе до того самого места, где раньше была ее грудь. Я раскрыл ее, как книгу. Ее ребра и внутренности влажно блестели в пляшущем свете пламени. От кишок поднимался пар.
Сказать по правде, в какой-то момент я совершенно потерял голову – и не отказал себе в маленьком удовольствии. – Билл хихикнул и продолжил: – Я достал из чемоданчика свой мачете и порубил ей все ребра, а внутренности разбросал по комнате. Все шестьдесят футов ее кишок я развесил на карнизах. Близилось Рождество, и я подумал, что это будет такой праздничный штрих – наподобие бумажной гирлянды. Сердце и печень я отложил в сторонку: если мне вдруг захочется перекусить, я пожарю их на сковородке.
Настроение поднялось. Мне было так весело, что я даже сплясал небольшую джигу. А потом я подумал, что моя подружка Мэри, может быть, хочет присоединиться к веселью. Я поднял ее с кровати, прижал к себе, и мы закружились в безумном вальсе. Такого восторга я не испытывал никогда – даже когда убивал предыдущих жертв. Во мне поселилась уверенность, что я, каким-то непостижимым образом, очистил это падшее создание, эту ночную бабочку. Я вернул ей чистоту и невинность, в которой она пребывала еще до рождения. Невинность. Смерть. Невинность, рождение, смерть… да. Именно так. – Билл закрыл глаза, погрузившись в воспоминания.
Неожиданно его настроение переменилось, и он продолжил рассказ – яростно и сердито:
– Я отрезал пару мясистых кусков от ее бедра, завернул и убрал в чемоданчик, чтобы съесть дома. Женские бедра я люблю с дыней. Сырыми. На итальянский манер. Чем-то похоже на пармскую ветчину. Теперь комната напоминала бойню, но на земле стало одной шлюхой меньше – злая армия Эмили Панк- херст сократилась еще на одного бойца! – Билл сделал паузу, чтобы перевести дух и продолжил уже спокойнее: – Я был очень доволен собой. Но аппетит почему-то пропал, так что я оставил сердце и печень на столе и поспешил восвояси, сперва убедившись, что я ничего не забыл. – Он поднял глаза, улыбнулся и пожал плечами. – Веселый я человек, что еще скажешь?
Разговор потихонечку иссякает.
Я подумал, что два мертвых мальчика-почтальона, спрятанные под половицами у меня дома, как-то бледнеют по сравнению с признанием Билла, и решил приберечь эту историю для другого раза.
Зарываемся поглубже в оленьи шкуры. Если кто-то подбрасывает полено в очаг, оно падает с тихим стуком, и угольки поднимаются вверх, вылетают наружу сквозь дымовое отверстие в потолке и тихо гаснут на фоне ночного неба.
Гимпо зарылся в оленьи шкуры и попытался заснуть. Я допил самогон и тоже отправился на боковую.
Радушный сон принимает меня в объятия. Иногда я просыпаюсь и сразу же засыпаю опять. В такие минуты на грани бодрствования и сна надежды и страхи из яви легко перемешиваются с видениями из снов, и подсознание свободно общается с рациональным миром.
Заснул я быстро, но сон был прерывистым и беспокойным. Мне снились какие-то жутковатые, неприветливые пейзажи и странные, нездешние существа. Кошмарная женщина мерзкого вида, с раскрашенной грудью и окровавленным ртом, одетая, как проститутка, прошла сквозь мой растревоженный сон; у нее на подвязках висели гроздья отрубленных голов; она была пьяной от крови святых. Она звалась Богохульство. Она танцевала разнузданно и похотливо и смеялась жестоким, безжалостным смехом. А потом растворилась в алом тумане.
Я все думаю про Элвиса. Что-то переменилось: что-то сделалось тайным, что-то, наоборот, открылось. Элвис – прошлое, настоящее, будущее. Все эти годы непробиваемого цинизма я упорно держался за
Я уже упоминал про один очень важный момент в моей жизни, когда рассказывал про Элвиса: когда мне было семнадцать, на меня вдруг снизошло озарение, и я понял, кем хочу стать, когда вырасту. Я сидел в затрапезной кафешке в Кромере, на побережье Норфолка. Захотелось послушать музыку, и я опустил в музыкальный автомат два шиллинга – как раз на три песни. Первые две я выбрал, не задумываясь: «Green Manalishi» и «Oh Well» (я был большим фанатом Питера Грина), а третью – наугад. Просто нажал пару кнопок, не глядя. Бобина с дисками прокрутилась и, дернувшись, остановилась. Но прежде чем автомат вытащил диск и поставил его на вертушку, у меня в внутри все оборвалось. Я почувствовал, что сейчас что-то будет: великое откровение, прозрение. Случайный диск лег на вертушку. Игла нашла желобок. Никого вступления. Голос, как внезапный порыв ветра: «Ты всего-навсего гончий пес… И ты мне не друг».
Откровение ударило наотмашь. Теперь я понял, чего мне хочется в этой жизни: стать самим существом этой песни. Мне не хотелось быть Элвисом, мне не хотелось быть автором этой песни, гитаристом на записи композиции, продюсером или даже самим Полковником Томом Паркером. Нет, все было гораздо сложней и гораздо серьезней. Мне хотелось быть самой песней: соприкоснуться с ее сокровенной сутью и стать ее частью. Помню, тогда я еще подумал, что, может быть, истинное существо этой музыки заключается в черном виниле. Но вообще я старался не слишком об этом задумываться – это не то устремление, которым можно делиться с консультантом по выбору профессии.
Но устремление осталось, и с годами я потихонечку, по чуть-чуть, приближался к той скрытой сути, что заключала в себе эта песня. Это уже не зависело от меня. Даже если бы я и хотел, я бы не смог остановиться. Может быть, этим и объясняется мое достаточно беспорядочное путешествие по стране Рок- н-ролла. Я не стремился играть в рок-группе, не стремился показывать свои умения; я не хотел становиться продюсером, менеджером, певцом, издателем, автором песен, рекрутером в поисках новых талантов, магнатом от звукозаписи или даже бродягой-изгоем. Нет, я просто пытался соприкоснуться с чистейшей сущностью этой песни – слиться с ней воедино.
Когда мы работали с Джимми, я чувствовал, что оно где-то близко. Мы с ним были во многом похожи. Он, как и я, не стремился к самовыражению в рамках тех перечисленных выше ролей, которые принимают на себя люди, занятые в рок-музыке. Вернее, самовыражение не было для него самоцелью. У нас с ним были близкие музыкальные вкусы и пристрастия, и одинаковое понимание музыки, причем самой разной. Мы хорошо представляли себе, что такое шоу-бизнес. Мы оба были достаточно взрослыми, чтобы не бояться экспериментов и не ограничивать себя рамками какого-то одного музыкального жанра; и при этом достаточно несерьезными и наивными, чтобы верить всему и подпадать под влияние всего, что играло по радио и в клубах и задавало нам направление, которое могло меняться чуть ли не каждый день. Но мы все равно потихонечку приближались к той скрытой сути – день за днем, час за часом.
А потом, в 1991-м, мы приступили к работе над записью нашей последней песни «America: What Time is Love?». Предыдущая композиция «3 a.m. Eternal» вошла в десятку лучших в Америке и занимала первые места в хит-парадах по всему миру, так что уверенность била из нас ключом. На «America: What Time is Love?» мы выложились по полной программе: работали на пределе возможностей, использовали все примочки, которые знали, нарезали сэмплов мелодий, что насвистывал Бог в процессе творения новых миров, взяли все самое лучшее из того, что сыграл «Угрюмый» Тони Торп. И вот, когда мы уже приближались к концу, и Спайк, наш микс-инженер, вносил последнюю правку, это случилось: соприкосновение с потайной сущностью музыки. Это длилось всего минут десять, но на эти десять минут я стал сопричастен тому, что лежало в самой сердцевине «Гончего пса» Элвиса Пресли.
Я шел к этому долгие годы: двадцать один год. И вот – свершилось. Нагрянуло… и прошло. Ускользнуло. Исчезло. Но это не страшно. Такое не бывает надолго. Вечность проявляет себя в преходящем; преходящее придает вечности глубину. Но нужно время, чтобы свыкнуться с тем, что тебе открывается. Ты знаешь, что
