Но вернемся к Элвису и Трейси. То, что она для нас сделала, Трейси, что она сделала для всего человечества – превзошло все мои ожидания и страхи. Будем надеяться, что, когда эту книгу будут готовить к печати, фотография трейсиного изделия пойдет на суперобложку. Если вам не удается рассмотреть детали, то я поясню: мелкие буковки за фотографией Элвиса в черном костюме – это разрозненные страницы, выдранные из Библии, а сверху Трейси приклеила пару цитат из нашего с Z словотворчества (сейчас я не помню, какие там были цитаты, но они были
Уже минут через десять Гимпо очухался после отлета в свои шаманские земли пятого измерения. Бармен косился на нас как-то странно. Мы все рванули в Хитроу: я, Гимпо, Билл, его черный докторский чемоданчик и два миллиона баксов. Пора приниматься за дело. Следующая остановка – Хельсинки.
Трейси, если ты думаешь, что я описал тебя несправедливо и злобно, то я сейчас буду бессовестно перед тобой лебезить. Трейси, я считаю, что ты – самая лучшая и талантливая из всех женщин – авторов песен, и самая красивая из всех женщин-американок, которых я знаю, и я очень рад, что мы с тобой знакомы. Спасибо за Элвиса. Да. Вот она, Трейси. И вот как у нас появилась икона Элвиса, которую мы увозим на Северный полюс. Наш дар человечеству.
Глава вторая
Легенда о потерянном аккорде
Мне вдруг подумалось, что надо бы рассказать вам о письмах. Мы с Z познакомились и сдружились где-то в середине 1980-х. Когда я переехал в коттедж и начались все эти заморочки, когда все валится из рук и жизнь как будто выходит из-под контроля, я ему написал. Он ответил. Я опять написал ему, он ответил – так на наши почтовые ящики и обрушилась лавина рассудительной, светлой, пылающей, пьяной, безумной корреспонденции – до пяти, шести, семи писем в день. У нас в английском есть выражение «man of letters» – если дословно, то «человек букв», «человек писем», а по смыслу «писатель, литератор». Литератор – это звучит благородно, но большинство этих опусов эпистолярного жанра представляли собой полный бред, нацарапанный наскоро на ободранных подставках под пиво и раздраконенных сигаретных пачках: темная правда и еще более темная ложь.
Через эти бредовые письма мы вошли в мир, где не было ничего постоянного: где ни в чем нельзя было быть уверенным. Например, я писал Z о своих хронических сомнениях, a Z обязательно находил трещинку в моей фальшивой броне непомерной скромности и беззастенчиво тыкал туда острием своей шпаги. Было время, когда мы оба жили в непреходящем страхе перед очередной неприятной правдой, которую принесет почтальон. В этих письмах не было места обсуждению погоды или критике Государственной службы здравоохранения. Там было много дружеского пиздежа – про стервозных подружек, шлюшек и ангелов во плоти, – и про Господа Бога и Его Архи-Антагониста. Какое-то время мы искренне верили, что эти письма – арена последней решающей битвы между Добром и Злом: кто из них будет править миром.
Мы с ним не виделись все это время, пока мы писали друг другу письма. Даже ни разу не поговорили по телефону. Потому что мы знали: стоит нам встретиться или хотя бы услышать голос, и это сразу вернет нас в убогую объективную реальность, к видимому проявлению большинства средств общения «лицом к лицу».
На каком-то этапе в наших посланиях появился и Элвис. Появился – и так и остался. Я бросил Z в почтовый ящик книгу Альберта Голдмена «Элвис» («не книга – а мерзость»). На каждой странице – а их там было 326 – я написал через всю страницу своим крупным корявым почерком: ЛОЖЬ. В минуты, когда мне хотелось быть вычурно-претенциозным, я читал это как мантру; в другом настроении – просто как испражнения души, разъедаемой горечью. Z, слава Богу, предпочел сделать акцент на мантре и написал мне в ответном письме, что он предлагает поехать на Север, раскурочить там книгу и прибить каждую отдельную страницу к соснам где-нибудь на границе Полярного круга, а потом расстрелять их из его девятимиллиметрового «узи» – все по очереди.
Я уже и не помню, как эта, в сущности, здравая мысль превратилась в идею нашего теперешнего предприятия. Помню только, что мы позвали с собой и Гимпо: чтобы рядом был кто-то, кто ориентируется в объективной реальности. Теперь, когда нас стало трое, мы решили, что мы – новое воплощение волхвов. Вывод напрашивался сам собой: раз мы волхвы, значит, вполне может статься, что мы найдем и младенца Иисуса, хотя, наверное, все же не в облике новорожденного карапуза, пачкающего пеленки.
Когда мы в первый раз обсуждали грядущий поход, была и такая идея, чтобы отправиться в путь на Рождество, в рамках текущей легенды о трех волхвах и младенце Иисусе. Мне уже представлялось, как мы приходим на Северный полюс в канун Крещения: Полярная звезда светит прямо над нами, и мы стоим, молчаливые и серьезные, над колыбелькой из снега, в которой лежит спеленатый младенец, излучая Свет, Истину и Правый Путь. Я до хрипоты спорил с Z – я считал, что нам нужно прибыть на Полюс точно на Богоявление. A Z орал на меня, что ехать надо немедленно, пока у нас не прошел Zeitgeist, а иначе идея утратит свою привлекательную новизну, и мы вообще никуда не поедем.[5]
Это было четыре дня назад – то есть мы так ничего толком и не распланировали.
Стюардессы уже развезли напитки. Z с Гимпо уговаривают третью банку Fosters'a, a я – вторую четвертушку каберне «совиньон». Ничего так вино, но бывает и лучше. Тем более что я не хочу нажираться. Хотя я, собственно, никогда и не нажираюсь. Наверное, во мне есть какая-то встроенная хреновина, и она не дает мне укушаться в тряпки. Три пинты горького пива, и переходим на полу пинты; после второй полупинты я пью только воду. Z ненавидит меня за это.
Z и Гимпо вертят в руках дзен-палки. Я достаю свою палку. Они сдирают со своих кору. Но я лично воздерживаюсь. Стюардесса вежливо интересуется, для чего нам эти палки.
– Это дзен-палки, – отвечает ей Z. – Мы дзен-мастера, и мы едем на Северный полюс. – Он рассказывает ей все: как мы найдем младенца Иисуса, обретем Бога внутри себя и, таким образом, спасем мир. Кажется, это произвело на нее впечатление, потому что она просит Гимпо показать ей икону. И теперь, разумеется, при посредстве слабо алкогольных напитков, эта развратная шлюшка автоматически переходит в категорию ебабельных или даже весьма ебабельных. (Я вижу, что мы с Z и Гимпо думаем об одном и том же.)
Я сижу у окошка. Я ненавижу, когда люди курят. То есть не то чтобы это меня напрягает по жизни. Иногда я вообще ничего не имею против. Иной раз мне даже нравится запах свежераскуренной самокрутки, и мне всегда нравилось нюхать табак «Золотая Вирджиния». Но я ненавижу, когда люди курят в самолетах. Дай мне волю – я бы их всех поубивал. Из уважения к слабостям Z мы сидим в курящем салоне (на самом деле, справедливости ради: это были единственные места, чтобы три рядом, которые остались во всем самолете – мы припозднились с посадкой, потому что мне клюкнуло скушать горячий завтрак). Толстый немец-бизнесмен, что сидит перед нами, курит одну за одной. Вентилятор у меня над сиденьем просто- напросто не справляется с такими объемами дыма.
Стюардессы развозят обед. Я эту гадость не ем. Ненавижу еду в самолетах; всегда беру жрачку с собой. И еще обязательно – термос. Но на этот раз я все забыл. Смотрю, что там есть на подносе у Гимпо; съедаю его виноград, сыр и печенье. Хочется разогнуть ноги, а то колени уже начинают болеть.
Нет, вы посмотрите, во что одет Z! На нем эти его мешковатые клетчатые штаны, которые он прикупил в прошлом месяце. Конечно, они уже все изгвазданы: в подтеках пролитого пива и соуса карри и все в темно-коричневых пятнах (не от говна, разумеется, а от честной и доброй земли, к которой он припадает, когда ему надо по-быстрому убежать от реальности). Ансамбль, так сказать, дополняет дешевенькая рубаха из Milletts, расстегнутая до пупа. Ни футболки, ни нижней рубахи нет и в помине, так что ничто не мешает миру лицезреть его грязную кожу и
Вертикальная перекладина – около двенадцати дюймов длиной, горизонтальная – восемь дюймов, толщина перекладин – где-то полтора дюйма, и все закрашено черным. Всякие тигры, драконы, змеи и черепа, кинжалы и ласточки представлены, что называется, в ассортименте; сейчас у каждого третьего что-нибудь да набито, какой-нибудь замысловатый узор на стареющей коже (у Z все руки в таких вот
