капитан Изыльметьев.
Оболенский невольно подался вперед. Лицо его горело.
Переглянувшись с де-Пуантом, Прайс вызвал матросов и приказал увести русского офицера.
Матросы подвели Оболенского к трюму и грубо толкнули вниз.
Николай ухватился правой рукой за поручни, но, почувствовав резкую боль в плече, тут же отдернул руку, вскрикнул, потерял равновесие и покатился по узкой лесенке.
Сунцов и Чайкин бросились к нему на помощь.
Матросы бережно оттащили Оболенского подальше от входа и уложили на прежнее место.
— Что, ваше благородие, больно ушиблись?
— Плохо, братцы. Правая рука совсем не действует. Но тут дело и похуже есть.
И Оболенский рассказал матросам о допросе, о возможном захвате “Авроры”, о предложении стать изменником.
— Вот собаки! — брезгливо отозвался Чайкин.
— Я бы сейчас жизни не пожалел, только бы “Аврору” известить! — вздохнул Оболенский.
— Может, и нас на допрос позовут? — в раздумье заметил Сунцов.
— Тебе что — поговорить захотелось? — строго спросил Чайкин. — Все равно от нас не много узнают. Будем молчать, как стенка.
— Это уж как есть, — согласился Сунцов и перешел на шопот: — Я это к тому… Нас бы только на палубу вывели. Там мы часовых за горло, а сами — за борт.
— Разве ж доберешься до “Авроры”! Ночь, ни зги не видать, — усомнился Чайкин.
— А вдруг посчастливится? — стоял на своем Сунцов. — До нашей “Авроры” мили две, не более. Доплыть можно… А если фрегата сейчас в темноте не видно, до берега доберемся, а оттуда уже к “Авроре” на лодке. Вы как считаете, ваше благородие?
— План ваш одобряю! — обрадованно проговорил Оболенский. — Если вас на палубу вызовут, надо будет рискнуть.
— Да как же мы вас одного в беде покинем? — запротестовал Чайкин.
— Вместе плавали, вместе и кончину примем, — добавил Сунцов.
Сердце у Николая болезненно сжалось. Ему захотелось по-братски обнять матросов, которые так просто отказывались от спасения, чтобы только не оставить товарища в беде.
— Спасибо, братцы! — растроганно проговорил Оболенский. — Не забуду я этого. Спасибо! Только, я думаю, надо вам бежать отсюда, если удастся, предупредить капитана Изыльметьева. Скажите ему, что завтра утром враги замышляют напасть на “Аврору”. Потом англо-французская эскадра направится к Петропавловску. И еще скажите капитану: не осрамил я изменой корабль. Всем товарищам поклонитесь.
Матросы молчали. Слышно было, как тяжело вздохнул Чайкин, скрипнул зубами Сунцов.
Потом оба матроса пошептались между собой, очевидно решая, как быть, и гадая, позовут их на допрос или нет.
Наконец за ними пришли.
— Идите, братцы, — вполголоса сказал Оболенский. — Постарайтесь там… другого выхода нет.
Матросы поднялись. Чайкин наклонился к Оболенскому:
— Попрощаемся, ваше благородие… Душа у вас светлая…
Оболенский молча привлек Чайкина к себе и трижды от всего сердца поцеловал его, потом простился с Сунцовым.
Матросов увели.
Оболенский остался один. Прошло несколько томительных минут. Оболенский мысленно представил себе темную ночь, океанские волны и двух матросов, медленно продвигающихся вперед. Они хорошие пловцы, но ведь расстояние немалое, темнота, волны… Доплывут ли? А если силы оставят пловцов и они пойдут на дно?.. Тогда на рассвете английские и французские суда окружат “Аврору” и предложат ей сдаться в плен. Капитан Изыльметьев, конечно, отвергнет это предложение и примет бой. Но что может сделать один фрегат против шести или семи кораблей!
Неожиданно до слуха Оболенского донесся удар корабельного колокола. На корабле поднялась тревога. Послышались крики, выстрелы…
Оболенский, опираясь на здоровую руку, приподнялся. Неужели Чайкин с Сунцовым не сумели уйти?
Время тянулось удручающе медленно.
Наконец загремел ключ, люк открылся, и в отверстие кого-то втолкнули. Без стона, без звука тот скатился на дно трюма.
Оболенский подобрался к человеку и узнал в нем Сунцова. Матрос был весь в крови, не подавал признаков жизни. “Все кончено! — с тоской подумал Оболенский. — Теперь “Аврору” уже не предупредить!”
Он, как умел, стал приводить матроса в чувство. Долго его усилия были тщетны. Но вот Сунцов заворочался и хриплым голосом попросил пить.
Воды нигде не было. Оболенский подполз к люку и громко застучал. Никто не отозвался. Николай принялся шарить по днищу корабля. Вскоре он нашел пахнущую гнилью воду, как видно просочившуюся из бочки, зачерпнул ее горстью, дал Сунцову напиться, обмыл ему лицо. Наконец матрос пришел в себя и смог заговорить.
— Поймали все-таки, собаки! — сказал он.
— А где Чайкин?
— Не знаю… Может, плывет, а может, и утонул.
Сунцов замолчал, собираясь с силами. Оболенский терпеливо ждал.
— Вывели нас на палубу, — продолжал Сунцов. — А у нас такой сговор был: я первый в воду прыгаю. Ринулся я к борту, часовые на меня навалились: руки назад крутят, голову сворачивают. “Прыгай в воду! — кричу Чайкину. — Я их позадержу!” Ну, и схватился с часовыми, всех с собой, думаю, в воду утащу… А тут меня и угостили по голове чем-то… больше ничего и не помню.
— А стреляли в кого? — спросил Оболенский.
— Вот этого я уж не слыхал, — признался Сунцов. — Может, в Чайкина, если он успел за борт прыгнуть… Эх, только бы его пуля не задела!
Матрос застонал — не то от боли, не то от досады. Оболенский тронул его жесткую руку: — Будем надеяться — доплывет!
Корабль покачивало. За обшивкой трюма глухо ворчали океанские волны… Над головой поскрипывали мачты.
Услышав повелительный возглас Сунцова, Чайкин, не раздумывая, с разбегу прыгнул за борт корабля.
На мгновенье, точно оглушенный, он погрузился в воду, но вскоре его выбросило на поверхность, и он поплыл. Послышались выстрелы. Было темно, и пули его не задели.
Далеко на горизонте еле обозначался узкий просвет. С шумом перекатывались океанские волны. То взлетая на гребень, то падая вниз, Чайкин старался выбрать направление.
Слева смутно чернели очертания берега, испещренного огоньками жилых домов. Справа открывались океанские просторы.
