Но этой зимой из Авачинской сопки послышалось несколько очень сильных, похожих на пушечные выстрелы ударов, появился огонь, дым и пепел.
Особенно хороши были вечера, когда, завершив все работы, Сергей, Маша и Гордеев усаживались у порога избушки или у костра и мирно, неторопливо говорили о том, что приходит на ум, что приносят воспоминания.
— А хорошо здесь, покойно! — как-то раз, лежа у костра и вдыхая запах леса, душистого сена, речной свежести, вслух подумал Сергей.
— Кого жизнь помытарила, тому наши места по нраву, — согласился старик. — Может, и вам следует пожить с нами. Места в лесу хватит. Охотник из вас может стать добрый.
— И впрямь хорошо здесь, да только для тех, кто покоя ищет. А кто правды добивается, тому здесь делать нечего.
Гордеев внимательно посмотрел на Сергея:
— А есть она на свете, правда-то?
— Есть, Силыч, есть! Большая, правда, ради которой не страшно пойти на каторгу, на муку, на страдания…
— Должно быть, так, только глубоко зарыта та правда, не скоро до нее добраться можно, — вздохнул старик. — Сторожат нашу правду крепко псы царские, никого не подпускают. Кто за правдой потянется, сейчас и рвут на части: не подходи близко! На правду барин верхом сел. Пока его с седла не сбросишь, до нее не добраться…
— А барин тебе, Силыч, видно, крепко досадил? — осторожно спросил Сергей.
— Барин мне жизнь загубил, — медленно ответил Гордеев и подкинул в костер валежнику. — Жену, детишек, все потерял я через барина нашего, Репницкого… Будь он трижды проклят!.. Да не меня одного сгубил, душегубец. Вот послушайте, что я вам про правду расскажу.
Ровным голосом, глядя неотрывно на огонь костра, старик начал свой рассказ:
— Жил в деревне барин лютый, зверь зверем. Всех забижал — и старого и малого. Житья от него никому не было на деревне. И стали люди от него, как от чумы, бегать, совсем деревня обезлюдела. Ну, а барин еще больше лютует, еще больше зверствует. Сил ни у кого не стало терпеть, да молчали люди. Что сделаешь!.. Теперь я об одном семействе расскажу, а вы примечайте. Жил-был один каретник — Степан Иванович Сухожилов по прозванию, — добрый каретник, мастер своего дела. В Москве мастерскую открыл, хозяином стал. Кареты на всю Москву славились. Ну, понятное дело, барин от него большие доходы имел, жилы вытягивал, как полагается, по-барски. Степан Иванович платил исправно, да только думку одну имел — откупиться, вольную получить. Известно, вольный человек, он как птица — куда хочешь лети, во все четыре стороны. Да и дети подрастать у Степана Ивановича стали. Дети уже не деревенские, а городские: грамоте обученные, обхождению… Старшая — Аннушка, лицом белая, стройная, как березка, умная да тихая. Полюбила она одного вольного человека, и он в ней души не чаял. Парень этот в мастерской у каретника работал. Степан Иванович свадьбе не противился, только говорил: “Погодите малость, должен я к родне съездить, потолковать”. А думка у него была вольную себе и всему семейству купить. На великий праздник поехал Степан Иванович в деревню, деньги большие с собой взял. Старосте денег дал, бариновой ключнице — всех улестил. Наконец допустил его барин к себе, руку дал поцеловать, все как следует быть. Степан Иванович барину в ноги.
“Ну, чего приехал?”, спрашивает барин. А Степан Иванович, по простоте душевной, и скажи: “Служил я вам, батюшка, верой и правдой, а теперь смерть моя близка, дети выросли, хочу детей осчастливить, чтобы они хоть вольными людьми пожили”. — “Так… — усмехнулся барин. — А много ты мне денег дашь за вольную?” — “Пять тысяч, — отвечает Степан Иванович. — Весь капитал трудом и потом нажитый”. — “Ну что ж, — говорит барин, — вольную я тебе дам, а детей мне сюда представь — довольно им там по Москве хаживать. Холопье племя! Я с них быстро белую шкуру спущу!” Как закричит, как завоет тут старик! В ноги кинулся, головой об землю бился — где там, разве барина слезами прошибешь! Он — как камень!..
Гордеев замолчал, тяжело вздохнул и стал скручивать самокрутку. Ни Оболенский, ни Маша не спускали с него глаз.
— Что же дальше было? — не утерпела Маша. — Отпустил его барин?
— Вернул барин того каретника со всем семейством обратно в деревню, в неволю, — продолжал старик. — Степан Иванович хотел руки на себя наложить — дети из петли еле живого вынули… Всему хозяйству разор пришел… Теперь, спрашиваю я, что должен был сделать тот вольный человек — жених Аннушки? Тоже к барину в неволю итти или бросить девушку? Ему к барину — как в могилу! Да уж очень он девушку любил, мила она ему была. Пустить ее одну на муку не мог… Степан Иванович и Аннушка отговаривают парня: “Живи, — говорят, — хоть ты вольным человеком!” А парень слушать ничего не хочет. Молод был, любил девушку. Женился он на Аннушке и пошел вместе с ней в кабалу.
И началась гибельная жизнь. Старик запил, мастерство свое забросил. Барин его первое время сильно драл. Да что с пьяного возьмешь, какая с него корысть! Совсем пропал человек. Только все бывало зятя спрашивает: “Как думаешь, бешеную собаку давить надо?” — “Известно, — отвечает зять, — лучше удавить, а то всех перекусает”.
Отмучился Степан Иванович свое, да и отдал богу душу. Аннушка с мужем погоревали, погоревали, да и забывать стали. Сын у них рос, мальчишка хоть куда… Тихо жили, душа в душу… Ан барин свое не забыл, барин-то еще жив. Не утихомирился, кровопивец! За Аннушку взялся. Каждый божий день стал ее барщиной тягать. А раз и на конюшне выдрать велел. Муж к барину: “Смилостивься, кормилец, пожалей за ради Христа!” И слушать не хочет! Отодрали, сердешную, розгами… Не выдержала она позора, да и наложила руки на себя. Похоронили ее рядом с отцом. Остался муж один… и нет ему покоя. Всё стариковы слова в голову лезут: “Бешеную собаку давить надо”. И решился он. С сыном-сироткой попрощался, нож на камне наточил и пошел ночью к барскому дому…
Только барина упредили вовремя. Схватили того человека, связали да к барину и поволокли. Потешился тогда барин над ним в свое удовольствие…
А дальше, известное дело, — каторга. Лоб забрит, бубновый туз на спине, кандалы. Большая партия в Сибирь на каторгу шла. Были которые за разбой или душегубство, были и такие, как я, по разным крестьянским делам… Каторжный шлях долог. Почитай, года два шли. Попали мы на Нерчинские рудники, самое гибельное место. Оттуда один путь — в могилу. Цельных десять лет терпел, а потом на поселение отпустили, на Камчатку, на самый край света. Думал — пропал, нет мне пути никуда, а тут охотников повстречал, камчадалов, — тоже люди. Накормили, позвали к себе, стал я у них жить.
Первое время сердце по родным местам болело. Как увижу березку, так, кажется, и побежал бы в родную деревню! Да куда подашься? А потом и привыкать стал, будто здесь и родился. Вот Машу, сиротку солдатскую, встретил, русскую душу, да и примирился, край этот полюбил…
Старик и не заметил, как он перешел на рассказ о себе. Оболенский и виду не подал, а Маша не выдержала и расплакалась.
— Да ты что? — Старик недоуменно посмотрел на нее, погладил по спине. — Ну, ну, зачем это… Что было — не воротишь. Иль своего отца вспомнила?
— А где теперь сын ваш, батюшка? — сквозь слезы спросила Маша.
— Живет где-нибудь, сиротина, горе мыкает… — Старик опустил голову и задумался.
Оболенский неподвижно смотрел на костер. Красные блики дрожали в его глазах.
“Проклятая барщина! — с болью думал он. — Железный ошейник надет на шею народа. Стоном стонет русская земля… Кровавый деспот, начавший свое царствование злодейским убийством лучших сынов России, как вампир сосет народную кровь… Нет, этому должен быть предел! Россия не умерла! Есть люди, думающие о народном благоденствии, о будущем своей страны. Их еще немного, но с каждым годом становится все больше. Они пойдут по стопам гордой фаланги тех, кто вышел на Сенатскую площадь, чтобы сбросить и казнить тирана. Они погибли, но семя, посеянное ими, даст свои плоды. Идет новое поколение борцов, зреют новые силы. Над Россией встанет светлая заря свободы. Рабство падет…”
Сергею вспомнились любимые стихи, и он вслух прочел:
