Клуб «Алиби»

кухня на другом. Салли тихо закрыла дверь своей спальни и спустилась в холл в одежде, которую дала ей Одетт. Пара забавных тапочек выпала у нее из рук.

Замок от входной двери не издал ни звука, когда она открыла его; все еще не дыша, она вышла на улицу. Голубой отсвет уличных фонарей спускался на нее с неба, словно святое сияние.

До Оперы ей не попалось ни одного такси, но в любом случае, у нее не было денег. Жуткая тишина мира вокруг усиливала звук ее шагов, пока ей не начало казаться, что здания действительно дрожат, когда она проходит мимо них. Главная опасность заключалась в том, что ее одиночество могло привлечь в первую очередь не воров, а жандармов, которые, конечно, потребуют у нее документы. У Салли их не было. Она держалась подальше от широких бульваров, передвигаясь по переулкам и узким улицам.

Почти в половине четвертого утра она перешла через Сену по мосту Александра Третьего, в темном небе высились купола Лес Инвалиде, луна уже зашла. Вдруг ее внимание привлекло какое-то движение, словно птица пролетела под сводом: она остановилась на мгновение у парапета и посмотрела наверх. Словно гром, зловеще загудел самолет. Должно быть, он был немецким — никто больше не отважился бы на такой полет в этот час над спящим Парижем, обнаженный город лениво лежал под звездами. Салли застыла с поднятой вверх головой, ожидая свиста падающей бомбы и вспышки огня.

Над узкими улочками Латинского квартала уже занимался свежий золотистый рассвет, когда она в последний раз закрыла дверь своей квартиры и вышла, крепко зажав чемодан в руке. Она улыбалась, потому что на маленьком столике в ее квартире-студии Таси оставила ей письмо от Джо Херста и триста франков, и теперь, слава Богу, она сможет купить себе чашку кофе. Тон записки Херста был сугубо официальным: «Если вы получите это, немедленно свяжитесь со мной через консульство», — но все равно было приятно, что он о ней подумал.

Щиколотки Салли болели после долгой ходьбы по улицам, и скоро чемодан показался ей очень тяжелым: но из ее головы тяжесть ушла и вместе с ней прошла и неуверенность. У нее было легко на сердце, как будто она перерезала некую веревку, которая ее связывала. Она плыла в открытое море.

По тротуарам брели люди с чемоданами в руках. Никто из них не выглядел таким радостным, как она. И что за причина была у нее для такой неуемной радости? Человек, за которого она собиралась замуж, умер. Ее город был на грани разрушения. Но, подходя к старой квартире Филиппа (мадам Блум в это время уже встала и подметала площадку перед огромными дверями во двор), она принялась тихонько напевать.

Глава восемнадцатая

— Я не понимаю ничего из того, что вы все делаете, — говорил Альер отрешенно, пока фон Галбан готовил кофе на газовой горелке, стоявшей в углу лаборатории. — Мое руководство говорит мне, что делать. C'est tout[52].

«Лжец, — про себя ответил фон Галбан, — тебе хватило знаний физики, чтобы в прошлом месяце объяснить все это британцам в Лондоне. Т.П. Томсон и Олифант и Кокрофт — они сказали, что это невозможно, и кто теперь крадет наши работы. Наши коллеги и конкуренты. Наши союзники в этой войне».

— У нас у каждого есть свое metier[53], — безразлично отозвался он. — Я лично ничего не понимаю в финансах. У меня всегда проблемы с деньгами.

— Но это, наверное, из-за жены! Женщины всегда тратят больше, чем им следует, n'est- ce pas?[54] Ваша жена француженка, как вы сказали, правда?

«Ты знал это еще до того, как позвонил в мою дверь, Альер, ты все знаешь обо мне, и этим непринужденным трепом меня не обманешь. Я помню, как меня послали в Поркероль, пока ты искал приключений в Норвегии. Я помню стыд и страх, когда моя жена отказалась поехать со мной и отвезла детей к матери. Ее взгляд».

Он повернулся, поднял бокал и предложил кипящий напиток своему врагу.

— Не думаю, что у вас есть молоко, — мрачно сказал Альер.

Фон Галбан не ответил. Над Парижем занимался рассвет, переливаясь весенними красками, они сидели уже три часа: собирая лабораторные бумаги и канистры от тяжелой воды, которые Жолио хранил в колледже уже месяц. Их было всего двадцать шесть, сделанных вручную в Норвегии для специальных целей и сложенных в тринадцать ящиков: снова работа Альера. Канистры ждали своей очереди у двери в лабораторию, готовые к перевозке, если найдется транспорт.

Обогащенный ураном металл был более щекотливым делом, и фон Галбан отказался подпускать Альера к коробкам, в которых он хранился. Французу пришлось поверить ему на слово, что все четыреста килограммов были собраны и пересчитаны.

— Циклотрон нельзя передвигать, — сказал он Альеру. — Производство магнита в Швейцарии заняло два года. Он стоит слишком дорого и весит тонну. Вы никогда не разберете его.

— Это единственный циклотрон в Европе, — отрезал Альер. — Мы не можем позволить, чтобы он попал в руки немцев.

Попивая кофе, фон Галбан думал теперь не о магнитах и частицах, а о Жолио: о незнакомой женщине, поднимавшейся над ним в экстазе. О невозможном счастье плоти. Думал о том, как это все будет разрушено, и что он является пособником этого разрушения.

— Эти имена, — настаивал Альер. — Год за годом. Эти открытия. Ферми, итальянец. Нобелевская премия. Нильс Бор, датчанин. Нобелевская премия. Альберт Эйнштейн, человек без страны или из всех стран сразу — Нобелевская премия. Тот немец, его нерешительность, принципы. Как его зовут?

— Гейзенберг. Вернер Гейзенберг.

— Один из немногих, как я полагаю, который не является евреем.

«Он думает, что я от души рассмеюсь? — подумал фон Галбан. — Соглашусь, что еврейские физики, как Гитлер называет их, — недоразумение и фарс? Ненависть нацистов к еврейским физикам — это самая большая надежда всего мира, потому что так нацисты убьют любую науку, которая помогла бы им выиграть эту войну».

— Ферми потратил свою Нобелевскую премию на то, чтобы бежать с женой из Италии, — сказал он Альеру. — Они уехали, как преступники, ночью, с полным чемоданом наличности, и отправились в Нью-Йорк. Вот до чего дошел лауреат в наши дни.

Альер хранил молчание, его взгляд из-под очков сосредоточился на чашке кофе.

— Моя мать еврейка, — сказал фон Галбан уже громче. — Поэтому мой отец сбежал в Швейцарию, а я не могу найти работу в родной стране. Я говорю об Австрии, как вы понимаете. Может быть, вы не знали, месье Альер, что Австрия со времен аншлюса тоже закрыла свои двери для еврейских умов.

— О, я знал, — быстро ответил Альер. — По этой причине вы попросили французское гражданство и дорогую французскую жену. Вы давно с ним работаете, je crois[55]?

Под «ним» подразумевался Фред, обольститель незнакомок, любитель русских и запретных евреев: le Professeur[56] Жолио-Кюри.

— Пять лет.

— Ах. И у него есть патенты на весь этот… бизнес, я полагаю? Или он уже подал заявку?

«Бизнес» был слишком аморфным словом для разработок в области атомной энергии. Они обсуждали это в прошлом октябре и договорились: ученые тоже должны иметь права на плоды своей работы. Интеллектуальная собственность.

— Мы все подали заявки на патенты, — сказал фон Галбан устало. — Фред, я и Лев Коварски. Мы ведь команда?