— Дайте мне их, — сказала она и направилась к похоронной машине.
Наконец, появилась Леони Блум, задыхаясь от тяжести чемодана, который ей пришлось везти на метро. Руки Леони покрывала испарина. Херст усадил ее во вместительный лимузин, услышал слова сочувствия, которые она говорила Салли, которая прилагала все усилия, чтобы пожилая женщина чувствовала себя уютно. Салли не смотрела на Херста, но когда он прощался с ней, то под вежливостью он ощутил безжизненность, лихорадочность отчаяния. Ему было все равно, будет ли она плакать всю дорогу через океан, главное, что она уехала.
Он стоял на тротуаре, провожая взглядом обе уезжавшие машины — ему казалось, что они двигались очень медленно, — и проклинал тот день, когда Салли ступила на порог посольства.
— Вот это взгляд, — мечтательно сказал Пети, стоя у капота «бьюика». — Симпатичная маленькая штучка, босс.
— Она не маленькая, — отрезал Херст, — и любит покойного.
Только он взялся за хромированную ручку двери машины, как услышал, что кто-то окликнул его по имени. Он обернулся к моргу, вглядываясь в поток идущих по тротуару людей. Вдруг снова раздалось: Херст.
Незаметная фигура, почти неразличимая среди толпы и серых фасадов: серая шляпа, такая же, как и у остальных. Внимание привлекали только глаза Макса Шупа, заставляя Херста замереть на месте. Они горели яростью и злобой.
— Она уехала?
— Салли? Несколько минут назад.
Юрист неожиданно и грубо выругался.
— Вы не могли предупредить ее?
— О чем?
— Эмери Моррис, — Шуп подошел к краю тротуара и, прикрывая глаза, посмотрел на запад. — Он в бегах. Разыскивается за убийство.
Глава двадцать восьмая
Утром того дня, когда война ступила на землю Франции, Мемфис проснулась в маленькой комнате с покрытыми белой штукатуркой стенами под самой крышей гостиницы в Алис-Сте-Рен. Она подумала, что это странное название для деревни, затерянной между холмами —
Солнечный свет проник сквозь ставни, и ветер принес аромат роз. Но не свет и не запах разбудили ее. Это был звук мотора — ревущего где-то высоко, повторяющиеся звуки выстрелов, и голоса людей, доносившихся через открытое окно. Она встала, быстро подошла к окну и выглянула.
Жиль Мартен стоял напротив гостиницы вместе со своим сыном-подростком, который не смотря на возраст уже работал в баре. Прошлым вечером хозяин гостиницы молча рассматривал ее, словно думал, что она упала с неба, может быть, с Марса, глядя на ее сияющую кофейную кожу и парижскую одежду. Его жена тут же поинтересовалась, а не пришел ли фон Галбан вместе с немецкой армией, но получив отрицательный ответ, она внимательно изучила его французские документы и пробормотала что-то насчет Пятой Колонны и того, что о нем нужно сообщить в жандармерию. Ганс спокойно объяснил, что он гражданин Франции, житель Парижа, что он везет мисс Джонс в Марсель, где она должна выступать, и по взгляду владельцев гостиницы он понял, что они решили, что это будет что-то вроде стриптиза, с голой грудью, как на парижских плакатах двадцатых годов. Жена решительно положила руку на плечо Рене — это был сын — и увела его на кухню. Сначала Жиль убеждал, что свободных комнат нет, что гостиница переполнена, хотя Мемфис знала, что город опустел из-за войны, ведь Седан был всего в нескольких сотнях миль на север. Ганс достал немного денег Спатца и вручил их французу. Тема была закрыта. Нашлось даже не одна, а две комнаты.
На некотором расстоянии позади Жиля и Рене стоял Ганс, словно он только что вышел из гостиницы после завтрака. Он щурил глаза от солнца, а на его лице было то выражение предосторожности, которое Мемфис уже научилась распознавать. Он шел по жизни с осторожностью, словно каждый день был огромным холодным прудом, куда он был вынужден сначала осторожно опустить палец и проверить, не укусит ли его какое-нибудь отвратительное чудовище. Она начинала привыкать к нему после стольких дней в его машине, или скорее, ее машине, набитой чемоданами, картонками и парой сумок, а Ганс аккуратно рулил, преодолевая плотное движение. Они были в дороге почти три дня после той торопливой встречи в среду ночью дома у Ганса: тот беспорядочный отъезд из ее пустого дома на Рю де Тру а Фрер. Спатц молча курил, а все ее костюмы, боа из перьев, украшенные блестками бюсты и шляпы были кое-как уложены в чемодан фирмы «Виттон», оставалось еще слишком много пар туфель, а также нужны были сумки для ее музыкальной коллекции.
— Откуда у тебя эти деньги? — с недоверием спросил ее Спатц, когда она пересчитывала наличные, взятые в офисе «Американ Экспресс».
— У одного из своих друзей, — спокойно ответила она. — Ты его не знаешь.
Вряд ли она рассказала бы ему, что речь идет о юристе по имени Шуп. Воспоминания о том ужасном ночном разговоре в комнате Жако и отблеск смерти во взгляде Шупа до сих пор заставляли ее вздрагивать. Но она спокойно обналичила чек.
— Ты используешь всех и каждого, не так ли, детка?
— Так же, как и ты используешь меня, — ответила она. — Думаешь, я не знаю, что ты заставляешь того парня, Ганса, ехать на моей машине ради своих интересов? За кем ты следишь, Спатц? За мной или за немцем?
— Ганс — австриец. И он будет присматривать за тобой. Я хочу, чтобы ты благополучно уехала из Парижа.
Он подошел и встал у нее за спиной, когда она швыряла украшения в сумочку. Она подняла голову и встретилась глазами с отражением его горящего птичьего взгляда в зеркале. Он погладил ее по плечу. У нее побежали мурашки.
— И пока будешь в пути, моя дорогая, — сказал он, — я хочу, чтобы ты была со мной на связи. Звони мне отовсюду, где есть общественный телефон. Говори мне
Больше всего за долгие часы путешествия Мемфис удивило спокойствие Ганса фон Галбана. Австриец, возможно, и воспринимал мир как нечто, готовое поглотить его в любую минуту, но за рулем ее машины он чувствовал себя вполне комфортно: редко говорил, деликатно молчал, никогда не надоедал. Большую часть своей жизни она все время кого-то развлекала: она развлекала своих братьев и сестер, когда ей было три года, и в тринадцать, когда в первый раз вышла замуж, в Лондоне и на Манхэттене, и на Елисейских полях. Она пришла к мысли, что мужчины — идиоты с вечно открытыми ртами, жаждущие, чтобы какая-нибудь женщина покачала перед ними своей грудью. Ганс был другим. Он разговаривал с ней как с человеком, у которого в голове есть мозги. Для нее это было открытием.
— Как вы стали друзьями со Спатцем? — спросила она его в тот первый вечер, когда они повернули в противоположном направлении от того, которое предписывало ему министерство, и двинулись строго на восток, прямо в лапы наступающей немецкой армии. В общих чертах его план заключался в том, чтобы
