стеснилась около него и оскорбляла его всячески, даже действием. Когда же он добрался наконец до своей квартиры, то к нему явились мэр города и еще другое должностное лицо с просьбой о помиловании обоих виновных офицеров. Де Рион долгое время отказывал им, но наконец уступил, хотя и против своих убеждений, справедливо говоря, что этот акт слабости, на который вынуждает его муниципальный совет под предлогом восстановления порядка – другими же словами, для удовлетворения и успокоения черни – послужит только поощрением к новым беспорядкам и нанесет неисправимый вред дисциплине в стране.
Мера эта оказалась недостаточной даже для того, чтобы остановить происходившее в тот момент волнение. Один подошедший к дверям офицер подвергся нападению и оскорблению. На другого, облокотившегося на перила прилежавшей дому террасы, бросился один из бунтовщиков и саблей раскроил ему голову. Затем разбили окна. Вызванный взвод национальной гвардии выстроился во фронт, но в дело не вмешался. На одного из офицеров, выходившего из дому, тоже бросилась толпа и сшибла его с ног камнями и ударами прикладов, и он, наверное, лишился бы жизни, если бы сам де Рион не поспешил к нему на помощь с тридцатью своими сторонниками, которые и вырвали несчастного из рук черни.
Тогда национальная гвардия окружила дом, запретила входить туда и выходить из него кому бы то ни было и вскоре после этого потребовала выдачи одного из офицеров, которого обвиняли в том, что он приказал нескольким матросам стрелять в толпу. На все объяснения де Риона и отрицания им этого факта был ответ, что сам он лжец, а его офицеры – кучка аристократов, желающих пролить кровь народа. Когда же коммодор отказался выдать своего подчиненного, то гвардия приготовилась напасть на него и его офицеров; обе стороны уже взялись за оружие, но тот, выдачи которого толпа требовала, сам быстро вышел из дому для спасения своих товарищей и отдался в руки врагов.
Городские власти по обыкновению не вмешивались в дело сколько-нибудь серьезно. Часть их же собственных войск, национальная гвардия, была в первых рядах мятежников. Вскоре после описанного события от де Риона потребовали выдачи другого офицера. Он опять отказал и запретил последнему следовать примеру товарища, т. е. сдаваться. «Если вам нужна другая жертва, – сказал он, выйдя вперед, – то возьмите меня; но если вы хотите одного из моих офицеров, то вам придется сперва перешагнуть через меня». Мужество его возбудило только раздражение. Мятежники бросились на него, вырвали из рук саблю и самого его потащили из дому среди криков и глумления черни. Национальная гвардия разделилась на две партии – одна желала убить его, другая спасти… И этого доблестного старого моряка, сподвижника де Грасса и Сюффреня, тащили по улицам среди криков «Повесьте его!», «Отрубите ему голову!», кололи его при этом штыками, били прикладами, даже давали позорные пинки ногами и затем бросили в общую тюрьму. Но самое худшее было еще впереди. Мятежи могут быть во всякой стране и во всякое время, но де Рион не мог добиться от национальной власти признания того, что ему были нанесены оскорбления. Собрание назначило следствие и через шесть недель объявило такую декларацию: «Национальное собрание, относясь сочувственно к побуждениям г. Д'Альбера де Риона, других морских офицеров, замешанных в деле муниципальных чиновников и национальной гвардии, объявляет, что здесь нет оснований порицать кого- либо». Де Рион выразился о своих оскорблениях в следующих столь же трогательных, сколько исполненных достоинства словах: «Люди, не отдающие себе отчета в своих поступках, попрали декреты национального собрания во всем, что касается прав человека и гражданина. Пусть на нас при оценке данного события не смотрят как на офицеров, а на меня лично, как на главу уважаемой корпорации, пусть признают в нас только спокойных и благонамеренных граждан – и все-таки каждый честный человек не может не возмутиться тем несправедливым и гнусным обращением, какому мы подверглись». На эти слова не обратили, однако, внимания.
Описанная история послужила сигналом к распространению мятежа среди судовых команд и раскола в среде морских офицеров. Подобные события происходили часто и повсеместно. Преемника де Риона чернь также стащила в тюрьму, где ему пришлось томиться несколько дней. Вскоре его помощник только случайно спасся от виселицы. В Бресте на одного капитана, которому приказано было принять командование судном дальнего плавания, напала как на аристократа толпа в 3000 человек, и он спасся от смерти только потому, что попал в тюрьму, где и оставался с девятнадцатью другими, заточенными туда чернью. Тщетны были приказания короля и правительства освободить их и преследовать обидчиков. «Очевидно было, – говорить Шевалье, – что морские офицеры не могли более рассчитывать ни на поддержку местных властей, ни на защиту со стороны центрального правительства, они оказались лишенными покровительства законов». «Таким образом, – говорит другой французский писатель, – те флотские офицеры, которые были настолько доверчивыми и настолько патриотами, что пожелали оставаться на своих постах, единственно из-за своего происхождения, без какого-либо разбора их дела, попадали в тюрьму и на эшафот». На эскадрах неповиновение властям скоро развилось в анархию. Весной 1790 года возник спор между Великобританией и Испанией из-за учрежденных британскими подданными в Нутка-Зунде торговых станций, которые вместе с находившимися там судами были захвачены испанскими крейсерами. Обе державы заявили при этом встречные претензии и начали вооружать свои флоты. Испания потребовала помощи у Франции, опираясь на «Семейный договор» Бурбонов. Король послал об этом уведомление собранию, и последнее решило вооружить сорок пять линейных кораблей. Д'Альбер де Риону приказано было принять командование над флотом в Бресте, городские власти которого приняли его холодно. Матросы в то время были весьма недовольны некоторыми новыми постановлениями. Де Рион, видя опасность положения, советовал собранию сделать в постановлениях некоторые изменения, но в этом было отказано, без принятия, однако, каких-либо решительных мер к обеспечению порядка. В тот же самый день, в который собрание подтвердило свой первый декрет, 15 сентября 1790 года, один из матросов с судна «Леопард», при посещении им другого судна, «Патриоте», выражался там как бунтовщик и оскорбил одного из старейших по положению офицеров. Матрос этот был пьян. Адмирал, получив об этом донесение, приказал прислать виновного на флагманское судно. Мера эта, разумеется чрезвычайно мягкая, вызвала тем не менее большое негодование среди команды на «Патриоте». Де Рион, услыхав о том, что начинается бунт, потребовал к себе одного квартирмейстера, шлюпочного старшину, деятельно возбуждавшего недовольство в команде, и спокойно указал на то, что нарушитель порядка даже не был наказан. Квартирмейстер держал себя дерзко и, когда адмирал прогнал его, уходя, проворчал, что «право постановлять законы принадлежит сильнейшему, матрос был сильнее, а потому его и не следовало наказывать».
На следующее утро адмирал поехал на «Патриоте», собрал команду и объявил ей, что если первый нарушитель порядка и не был наказан, то квартирмейстер за свое возмутительное поведение должен быть посажен под арест. Команда, молчавшая до тех пор, после этих слов разразилась криками: «Он не пойдет под арест». Де Рион, тщетно попытавшись восстановить порядок, сел на свою шлюпку, с тем чтобы ехать на берег и посоветоваться с командиром порта. В то время как он отваливал, несколько матросов закричали шлюпочному старшине: «Опрокинь шлюпку!».
Тем временем возмущение вспыхнуло в городе и против помощника командира порта вследствие распространившейся молвы о том, что он сказал, что скоро усмирил бы мятежников на Сан-Доминго, если бы его послали против них. Офицер этот, носивший фамилию Мариньи, одну из известнейших во флоте, избежал смерти только потому, что не был дома, когда перед последним для него воздвигали уже виселицу. Подобные насилия на время встревожили национальное собрание, но принятые им меры не пошли далее того, что оно просило короля отдать приказ об исследовании дела законным порядком и распустить по домам матросов корабля «Леопард», бывшего очагом бунта. Д'Альбер де Рион, видя, что не может добиться повиновения, просил и получил разрешение сложить с себя командование отрядом. 15 октября этот выдающийся офицер распростился с флотом и уехал из Франции. Некогда он участвовал в битвах при Гренаде, при Йорктауне и сражался против Роднея. Когда великий Сюффрень, склоняясь под бременем забот в своей Индийской кампании, искал помощника, способного заместить его, то писал тогдашнему министру: «Если вследствие моей смерти или нездоровья должность начальника сделается вакантной, то кто займет мое место?.. Я знаю лишь одного офицера, обладающего всеми качествами, каких только можно желать, офицер этот весьма храбр, образован, исполнен усердия и рвения, бескорыстен и хороший моряк.
