ожидать Фартушный, но чтобы случилось такое, да еще в присутствии незнакомого переводчика и лейтенанта Завейко!..
Фартушный отпрянул от неожиданной гостьи и с грохотом уронил стул. Пока он наклонялся, чтобы поднять стул, Дюваль кивнула переводчику, и Корнев, придавая голосу оттенок торжественности, прочел заготовленную заранее бумагу.
«Мой дорогой префект Фартушный! — читал Корнев послание француженки, которая уселась в кожаное кресло и с любопытством рассматривала кабинет «префекта» милиции. — Разрешите коротко выразить вам и вашим сотрудникам искреннюю благодарность за возвращение моих личных вещей.
Как только вам стало известно о краже, милиция благодаря эффективности организации в невероятно короткий срок выполнила данное вами задание. Я выражаю свой восторг столь быстрыми действиями в возвращении мне вещей, особенно серого жакета, который связали руки моей покойной мамы. Вашей четкой работе может позавидовать даже наша прославленная парижская полиция. Если я останусь жива после этой войны, буду рада видеть вас своим гостем в Париже.
Считая себя частично виноватой, ибо дала повод к искушению, убедительно прошу вас не судить слишком строго виновную и отнестись к ней милостиво. С уважением — Сесиль Дюваль».
Корнев кончил читать, понимая, что перевел благодарность гостьи коряво, слишком сухо, а она, услышав свою фамилию, вскочила с кожаного кресла. Дюваль взяла у Корнева бумагу и положила ее на стекло письменного стола.
«Шальная какая-то баба, — подумал Фартушный, подходя к развалинам кинотеатра «Северное сияние». Если все француженки такие, то понятно, почему они так много судачат о любви и поцелуях в своих романах».
Его все еще преследовал тонкий запах французских духов «Герлен», который перешел на милицейский мундир и теперь вырывался из-под шинели на морозный воздух.
«Надушилась, мамзель, — думал Фартушный. — И война ей нипочем! Целый парфюмерный магазин вылила на себя. Запах-то какой прилипчивый. По такому запаху наш Борис сразу бы след взял…»
Чтобы забить благоухание, привезенное с Елисейских полей на скалистые берега Кольского фиорда, начальник остановился и закурил крепкую папиросу «Трактор». Дым он пускал намеренно на шинель, а сам поглядывал на раскинувшиеся внизу портовые огни. Оттуда доносились стук пароходных лебедок, поскрипывание вагонных буферов, гудки паровозов.
«Должно быть, на каком-нибудь из этих кораблей, что разгружаются внизу, и приехала на мою голову эта Дюваль», — подумал Фартушный и пустил на шинель очередное облако дыма, чтобы забить запах французских духов.
Открыв дверь особым ключом-отмычкой, сделанным по его заказу на судоверфи Рыбпрома у знакомого директора Сапанадзе, Фартушный почувствовал, что табачный дым все-таки победил. Он снял в передней шинель, вынул из кармана бумагу с благодарностью Дюваль. Входя в столовую, Кузьма Евдокимович крикнул на кухню, где суетилась у плиты жена:
— Все нашли мои пинкертоны, Оксаночка, все вещи той француженки, даже жакет ее серый любимый. Говорит — покойная мама вязала, а мне даже благодарность объявила. Вот! — и с этими словами Фартушный положил на стол письмо Дюваль.
— Какую благодарность? — спросила Оксана, входя в столовую с дымящейся сковородкой. — Видишь, и макароны с олениной уже подгорели…
— Благодарность мне эта француженка написала за отличную работу нашей милиции, — сказал Фартушный, распахивая мундир и подсаживаясь к столу.
Но миролюбивый и благодушный тон его был взорван гневным криком Оксаны:
— Дэ ты був?
Фартушный поднял глаза. На побледневшем лице жены было очень странное выражение.
— Дэ ты був, я кажу? — не сказала, а тихо прошептала Оксана, обходя стол. Сковородка, наполненная поджаренными макаронами, перемешанными с кусочками темного мяса, нервно дрожала в ее полных руках.
— Как где? На работе! — сказал он спокойно, а сам подумал: «Таки унюхала духи. Надо было еще одной папироской тот клятый запах дегазировать!»
— На работе? — закричала жена, швыряя на стол сковородку так, что макароны, как живые, запрыгали по клеенке. — Это называется работа?! — И она ткнула его пальцем в щеку, на которой алели два следа помады «Макс Фактор», отпечатанные полными губами Сесиль Дюваль. Оксана схватила с комода тяжелое зеркало и подала мужу.
— Смотри! Любуйся!..
Фартушный понял все и, стараясь улыбнуться, протянул:
— Так то же — чертова француженка!
— Какая француженка? — закричала жена.
— Так то же дипломатический поцелуй, — оправдывался Фартушный. — Посмотри бумагу.
— Какой дипломатический, греховодник ты старый! Люди кровь проливают на войне, а ты поцелуи домой приносишь…
Сколько труда надо было потратить Кузьме Евдокимовичу, чтобы оправдаться! Прочитав, наконец, благодарность, Оксана съязвила: «В Париж приглашает! Мало вам шашней здесь, в Мурманске!»
Пришлось Фартушному призвать в свидетели лейтенанта Завейко, чтобы жена поверила в его безгрешность. Да и стоит ли вспоминать эту и другие подробности того, как оправдывался Фартушный?..
Много лет прошло с тех пор, посеребрились виски у Кузьмы Евдокимовича. Живет он сейчас в Киеве, да и Оксана стала не та, что была в Мурманске, когда со звоном швыряла щипцы в эмалированный таз во время операций.
Но все равно: всякий раз, как скажут при ней слова «француженка», «туристская поездка в Париж», она сразу настораживается.
И еще она очень не любит серых верблюжьих жакетов…
Александр Саввин
ОСТАВЛЯЯ РОДНОЙ ГОРОД
Обвальный грохот разметал ночную тишину, встряхнул опустевшие дома, ходуном заходил по сторожким улицам города. Не успела улечься первая волна, не успели отзвенеть и отволноваться оконные стекла, как новый удар всколыхнул землю.
— Петюнь, слышь-ка, слышь… Да очнись же, дьявол! — испуганно завозилась и запричитала Дарья Михайловна. — Никак немые антихристы нагрянули, чтоб их бомбой разнесло!
Она, суетясь и причитая, торопливо приподнялась и уселась на родной печи, чувствуя ее живительное тепло и дыхание.
— Стихни, Дашка! — прикрикнул Петр Васильевич Седых на жену и, хрустнув суставами, потянулся к трубе. Нащупав в темноте железную дверцу дымохода, приоткрыл ее, сунул ухо в черный проем. Таким манером он наладился ловить в буйную погоду заводской гудок, который неизвестно почему вдруг артачился и улетал неведомо куда из города, подводя тем самым рабочую братию, собиравшуюся на смену.
— Ну что там, Петюнь? — с дрожью в голосе вопрошает женщина. — Что, а?
— Стихни, Дарья! — И хотя на печи было темно, как в преисподней, почувствовалось, что Петр Васильевич предостерегающе ударил пальцами ус.
В трубе недовольно сопел и топтался ветер. Из дымохода несло горелым кирпичом и сажей. Сквозь ворчливый шум ветра Петр Васильевич уловил торопливое урчание автомобилей, лязг гусениц, ошалелый лай всполошившихся собак, которые, подзадоривая друг дружку, лезли вон из кожи. Петр Васильевич кубарем скатился с «печерских гор», наскоро натянул брюки с фуфайкой и, сунув голенастые ноги в холодные галоши, зашлепал на улицу.
Взрывы накатывались с устрашающим ревом, будто на землю рушилось само небо. Особенно яростно
