оказалась мертворожденной. Это случилось в тот год, когда умер отец. Я ее даже не видел.
Дант только сейчас неожиданно остро почувствовал, что действительно остался на этом свете один- одинешенек. Именно ему повезло пройти живым сквозь горнило войн, чумы и всех прочих напастей. И теперь только от него зависит, продолжится ли род Тремейнов или навечно канет в Лету. Впрочем, если бы мать не умерла во время эпидемии, это ничего не изменило бы. Но почему все это пришло ему в голову именно сейчас? Может быть, три века назад его предка Годрика тоже посетили эти мысли, когда он стоял у могил своих родных?
Всю свою взрослую жизнь, начиная с шестнадцати лет — тогда Дант стал мужчиной, переспав с молодой женой дряхлого графа Истхорпа, — он никогда не задумывался о будущем. Гордился своей отрешенностью от сильных чувств, ибо в этом было кредо людей его круга.
Он никогда не укладывал в постель девственницу, понимая, что в этом случае взвалит на себя ответственность за то, что сломал жизнь юной девушке, на которой все равно не женится. Вдовы, которых после всех обрушившихся на Англию гражданских войн стало очень много, тоже не привлекали его. Дант не хотел жениться на вдове. Он всегда имел дело только с замужними, да и то лишь с теми из них, кто жил в несчастливом браке. Ему не хотелось рушить счастливые семьи. Благо недостатка в предложении не было, ибо стояли такие времена, когда браки заключались с такой же легкостью, как, скажем, делались заказы у портного.
И все же теперь, спустя пятнадцать лет такой жизни, начали давать себя знать неизбежные последствия. Когда умерла мать, Дант твердо решил измениться. Он как будто по-новому взглянул на ту беззаботную и беспечную жизнь, которую вел до сих пор. И впервые усомнился в нравственности, а потом и в своей долговечности. Где гарантия, что он доживет до следующего года? Войны, а теперь еще и чума унесли жизни бессчетного числа молодых людей… Семьи остались без наследников, жены без мужей и сыновей. Многие благородные фамилии пресеклись теперь навечно.
Разве он застрахован от подобной участи? Кто знает, может быть, он ляжет сегодня вечером в постель с тем, чтобы больше уже никогда не открыть глаз? И что останется на этой земле после него? Какое наследство оставит после себя Дант Чарльз Уильям Рутберт Тремейн, третий граф Морган?
Лицо его омрачилось.
«Обо мне только и вспомнят как о повесе. О человеке, который переспал с бесчисленным множеством женщин. О последнем и самом распутном представителе угасающего рода Тремейнов».
Глава 7
Дант опустился на низенькую грубую каменную лавку перед могилой своей матери. Беатрис тихо села рядом, стараясь не мешать его мыслям. Он довольно долго сидел молча, уставившись взглядом прямо перед собой, глядя на закатывающееся за вершины Пеннинских гор солнце и не видя его, слушая звуки уходящего дня и не слыша их.
Сумерки опустились быстро. Ветер посвежел и, угрожая наступлением очередного ненастья, шумел листвой узловатых ветвей дуба, нависавших над головой.
Вдруг где-то, совсем рядом, раздалось знакомое мяуканье. Дант опустил глаза и увидел кошку Беатрис, которая терлась о его ноги.
— Рад сознавать, что тебе удалось выжить и дождаться меня, пушистый шарик. — Он потрепал кошку за ухом и оглянулся на Беатрис. — Хотите верьте, хотите нет, но вашей тезке совсем скоро стукнет уже четверть века.
Беатрис изумленно взглянула на него:
— Не может быть. Вы разыгрываете меня, милорд.
— Вовсе нет. Мне было восемь лет, когда она появилась в моей жизни. И, между прочим, бедняжка уже в тот самый день могла прекратить свое существование, если бы я не пробегал мимо, торопясь на лягушачий пруд с удочкой в руке. Отлично помню, как она завопила, призывая на помощь. Звук был душераздирающий, все равно что у несмазанной заржавленной калитки. Она влезла на огромный дуб и, похоже, не знала, как спуститься вниз. Заметив бедняжку, я взобрался следом. Но о том, как спускаться оттуда, тоже не подумал.
— Вы хотите сказать, что тоже там застряли?
Дант усмехнулся.
— Я сидел на дереве, прижимал к себе обезумевшего котенка, отчаянно царапавшего своими коготочками мою шею, и орал во всю силу своих легких. Прежде я никогда не забирался так высоко. Земля казалась такой далекой, что было страшно смотреть вниз. Я звал на помощь, но меньше всего мне хотелось, чтобы на мой призыв откликнулся отец. Увы, это был именно он. У меня до сих пор стоит перед глазами то хмурое выражение, которое было у него на лице, когда он подошел к дереву. В ту минуту я боялся отца даже сильнее, чем высоты. Не знаю, что его тогда разозлило больше: то, что я забрался так высоко из-за какой- то кошки, или то, что по моим щекам текли слезы. Мой отец был человеком, не отличавшимся особой душевной чуткостью. Как сейчас помню его слова, произнесенные тогда: «Плюнь на эту вшивую тварь и живо слезай вниз!» Я отказался бросить котенка и стал умолять, чтобы он помог нам спуститься обоим. Но в ответ он сказал лишь одну мудрую фразу, после чего повернулся и ушел. Слова те я запомнил на всю жизнь.
— Что он сказал?
— «Будь мужчиной и найди выход из положения без посторонней помощи».
Беатрис нахмурилась.
— И что вы сделали?
— Я последовал его совету. У меня не было другого выбора. В конце концов я, конечно, спустился вместе с Беатрис на землю. С того самого дня я проникся твердым убеждением, что отец меня ненавидит. Лишь спустя годы я понял, что это была отнюдь не ненависть. Просто он не мог позволить себе отвлекаться на меня. Видите ли, как младший сын, я не играл важной роли в его жизни. Зато он единолично воспитывал Уильяма, своего наследника, вбивая ему в голову представления о долге перед родом Морганов, начиная с того самого дня, когда мальчишка появился на свет. Меня же воспитывала мягкая мама. На Уильяма ее влияние не распространялось. Старшего сына буквально отняли у нее, едва он родился. Он даже питался не материнским молоком, а молоком кормилицы. Что касается всего остального в его жизни, то этим заправлял отец и больше никто.
— Как это жестоко. По отношению к вам и вашей маме.
Дант покачал головой:
— Дело не в том, что мой отец был жестоким человеком. Он выказывал матери все знаки уважения, которых она была достойна. Просто он был типичным продуктом своей эпохи, когда мужчины из поколения в поколение воспитывались на представлениях о том, что для полноценной жизни им достаточно силы, чести и бесстрастности. Все остальное, как-то: душевная чуткость, способность понимать и сопереживать — вещи необязательные. Моя мама была наделена этими качествами, но отец считал, что это все глупости и женские капризы. Он рассуждал так: она выполнила свой долг — произвела на свет наследника. На этом все. Его воспитание — сугубо отцовская прерогатива.
Дант снова улыбнулся.
— Но затем появился я. Со мной дело обстояло совершенно иначе. Мать с самого начала заявила на меня свои права. Первым делом она сама выбрала мне имя. Я появился, когда отец был в отъезде в Лондоне, поэтому меня крестили без него. Мать назвала меня в честь своего любимого поэта. Между прочим, поэзию отец также зачислял в разряд глупых причуд. Детство моего старшего брата Уильяма было наполнено совсем другими вещами: как правильно стрелять, как отдавать нужные приказы. Это и понятно: его готовили в преемники отцу. Когда ему исполнилось четырнадцать, для него уже подыскали выгодную невесту. Я же — другое дело. Мне повезло родиться благородным и вместе с тем быть избавленным от всех повинностей, сопряженных с этим.
— Но в итоге все же именно вы стали графом.
— Да. Судьба порой поворачивается к нам неожиданной стороной. Мне кажется, отец так и не смог примириться с этим. Я хорошо помню тот день, когда он призвал меня в свой кабинет. Это было вскоре после того, как мы похоронили Уильяма на нашем семейном кладбище. Отец сказал, что я женюсь только на
