Комментарий к роману 'Евгений Онегин'

игравшем лишь одну четвертную ноту, а майор У. Корнуоллис Харрис в своей книге «В горах Эфиопии» (W. Cornwallis Harris, «Highlands of Aethiopia», London, 1844) утверждает (III, 288), будто абиссинец-дудочник в королевском оркестре «подобен русскому… исполнителю одной-единственной ноты».

В «Старом Петербурге» М. Пыляева (СПб., 1889) на с. 75 воспроизводится редкая гравюра (ок. 1770), изображающая роговой оркестр из четырнадцати музыкантов и дирижера.

Путаницу в умах комментаторов, несомненно, лишь усугубляют строчки из дневника двоюродного брата Антона Дельвига («Полвека русской жизни. Воспоминания [барона] А[ндрея] И[вановича] Дельвига», 1820–1870. М.; Л., 1930, т. I, с. 146–147):

«Лето 1830 г. Дельвиги [поэт и его жена] жили на берегу Невы, у самого Крестовского перевоза… Слушали великолепную роговую музыку Дм. Льв. Нарышкина [крепостной оркестр], игравшую на реке против самой дачи, занимаемой Дельвигами».

9—14 и XLIX Если в рожке можно усмотреть хоть бледный оттенок местного колорита, то гондольеры и Тассовы октавы, наоборот, составляют одно из самых плоских общих мест романтизма, и жаль Пушкина, вложившего столько таланта, словесной виртуозности и глубины чувства в то, чтобы по-русски прозвучал мотив, уже до смерти запетый в Англии и во Франции. Тот факт, что из него рождается совершенно самостоятельное, прекрасное ностальгическое отступление в гл. 1, L, умаляет банальность темы, но не оправдывает ее.

Романтическая формула: «лодка + река или озеро + музыкант (или певец)», начиная с «Юлии» Руссо (самого известного из зачинщиков этого безобразия) и кончая Сенанкуром, Байроном, Ламартином и другими, наводнила поэзию и художественную прозу той эпохи и дала специфическую разновидность: «гондола + Брента + Тассовы октавы». Романтики испытывали к ней невероятное пристрастие и использовали как в положительной, так и в отрицательной модификации (гондольер поет Тассо / гондольер больше не поет Тассо).

Утомительно было бы перечислять, даже вкратце, всех отдавших дань этой теме, но ниже я приведу несколько самых выразительных примеров.

14 Напев Торкватовых октав! — Итальянская октава рифмуется aeaeaeii.

Помимо французского прозаического переложения «Освобожденного Иерусалима» (1581) Торквато Тассо (1544–1595), в котором красавица колдунья Армида баюкала бдительность рыцарей в праздной неге зачарованного сада, основным источником информации о «торкватовых октавах» для русского поэта была в 1823 г. опера Россини (melodramma eroico[300]) «Танкред» (впервые представленная в Венеции в 1813 г.) по поэме Тассо или, точнее, по одноименной бездарной трагедии Вольтера (1760); опера ставилась в Петербурге в 1817 и последующих годах.

Упоминаниям гондольеров, распевающих Тассо, несть числа. Вот те, что пришли мне на ум:

Ж. Ж. Руссо (в разделе «Баркароллы» своего «Словаря музыки», 1767) пишет, что слышал их, будучи в Венеции (летом 1744 г.).

Фраза из книги «О Германии» г-жи де Сталь (ч. II, гл. II): «Les stances du Tasse sont chantees par les gondoliers de Venise»[301].

Французские переложения пассажей из Байрона, например (1819): «'Tis sweet to hear / At midnight… / The song and oar of Adria's gondoler»[302] («Дон Жуан», I, CXXI; Пишо в 1820 г. переписал это a la Ламартин: «Il est doux, a l'heure de minuit… d'entendre les mouvements cadences de la rame, et les chants lointains du gondolier de l'Adriatique»[303]); или «In Venice Tasso's echoes are no more / And silent rows the songless Gondolier»[304] («Чайльд Гарольд», песнь IV, строфа III, 1818).

Этому в 1823 г. нескладными стихами незатейливо вторит Казимир Делавинь: «О Venise… tes guerriers /…ont perdu leur audace / Plus vite que tes gondoliers / N'ont oublie les vers du Tasse»[305] («Le Voyageur» / «Путешественник», стихи 29–32) — и это же, угрюмо злорадствуя, перефразирует в 1845 г. Шатобриан (имевший на Байрона зуб за то, что тот ни разу не помянул его Рене — прототипа своего Паломника): «Les echos du Lido ne le [имя Байрона] repetent plus… il en est de meme a Londres, ou sa memoire perit»[306] («Замогильные записки», изд. Левайана, ч. I, кн. XII, гл. 4).

Не желал расставаться с этой темой и Пушкин. Вероятно, к 1827 г. относится его фрагмент («Кто знает край…»):

…и теперь во мгле ночной
Адриатической волной
Повторены его [Торквато] октавы.

В сентябре того же года Пушкин перевел на русский александрийские стихи Андре Шенье:

Pre des bords ou Venise est reine de la mer,
Le Gondolier nocturne, au retour de Vesper,
D'un aviron leger bat la vague aplanie,
Chante Renaud, Tancrede, et la belle Herminie[307].

(Близ мест, где царствует Венеция златая,
Один, ночной гребец, гондолой управляя,
При свете Веспера по взморию плывет,
Ринальда, Готфреда, Эрминию поет.)

(«OEuvres posthumes d'Andre Chenier», «augmentees d'une notice historique par M. H[enri] de Latouche, revues, corrigees, et mises en ordre par D. Ch[arles] Robert»[308] [Paris, 1826], p. 257–258). Образцом для этого стихотворения (написанного скорее всего в Англии в 1789 г.), согласно Л. Беку де Фукьеру и его «edition critique» произведений Шенье (Paris, 1872, p. 427), послужил сонет Джиованни Батисты Феличе Дзаппи (1667–1719).

Наконец, в 1829 г., по сути соглашаясь с меланхоличным утверждением Паломника, в одной неоконченной элегии наш поэт перечисляет те далекие края, где бы он мог попытаться забыть «надменную» (фр. l'inhumaine) возлюбленную, и обращается мыслью к Венеции, «где Тасса не поет уже ночной гребец».

Вообще складывается впечатление, что Пушкин Тассо не любил (согласно письму Михаила Погодина от 11 мая 1831 г Степану Шевыреву, который «перевел» несколько октав).

Все эти общие места — Брента, серебрящая окрестности луна, гондолы и Торкватовы октавы (см. мой коммент. к гл. 8, XXXVIII, 12) — есть и в стихотворении «Венецианская ночь, фантазия» (1824), которое посвятил Плетневу кроткий слепой поэт Иван Козлов (1779–1840).

Козлов самоучкой выучился читать и писать по-английски. Вот стихотворение, написанное им на этом языке (ок. 1830):

То Countess Fiequelmont