мой взгляд, просто вежливый реверанс в адрес добросовестного читателя.
Кончается «Смотри на арлекинов!» суровым торжеством справедливости. Вадим сражен доведенным до солипсизма индивидуальным ощущением пространства. При попытке самому повернуть назад там, где он поворачивал вокруг себя всю улицу, его расшиб паралич. Надеюсь, г-н Набоков не обидится, если воспользуемся его метафорой с зеркалом: мне кажется, его «легкая рука» снова оскользнулась и оставляет автора в очень неловком положении. Проще говоря, книга поражает как результат больного воображения, парализованного тщеславием.
Ричард Пурье{213}
Набоков как свой собственный полугерой
После Джойса с его портретом Стивена, после «воспоминаний» Марселя у Пруста сложная и путаная игра между Набоковым и главным героем его «Смотри на арлекинов!», тридцать седьмой по счету книги, мало чем удивляет, зато сильно разочаровывает. Рассказ ведется от лица Вадима Вадимовича, русского писателя-эмигранта, зеркального отражения, так сказать, дублера Набокова как писателя и как человека; но, в отличие от Пруста и Джойса, вариант самого себя Набоков применил вовсе не для проверки подлинности собственной самобытности. Вымышленное «я» не противопоставляется ни реальному, ни авторскому «я». Набоков со своими писаниями нависает над страницами книги и служит, так сказать, исходной точкой для оценки Вадима. Если взять стиль романа, то в комедийной эротике, в динамике действия и в портретных набросках второстепенных фигур он просто великолепен, а вот в другом, куда более важном, далеко не так хорош. В книге Набокова нет того драматического напряжения, того исследовательского азарта, который мы находим у Джойса и Пруста, а в наши дни очень часто еще и у Мейлера; того азарта, который является результатом их удивительно жизненных, болезненных, прямо-таки пугающих взаимоотношений со своими двойниками.
Вадиму не позволено сделать того, что было бы странным для Набокова, испробовать то, что Набоков уже не испробовал. Хорошо известно, что Набоков верит в мощь слова, способного творить реальность, он даже может позволить своему творению самому заняться тем же. Здесь же он блеснул таким чудовищным высокомерием, что не пожелал уступить чисто вымышленному претенденту даже крошки собственного «я» — величайшего прозаика нашего времени.
Интересно решать в книге ребусы и головоломки, когда они пародируют хорошо известное, и совсем иное дело (хотя и тут тщеславие разгадки не лишает книги интереса), когда нужно знать в деталях все творчество Набокова и окольности его писательской карьеры. Однако в обоих случаях в конце всей этой экзегезы здесь не найти отзвуков личной драмы, что так волнует читателя у Пруста и Джойса и что так мощно прозвучало в «Лолите» и в «Бледном огне» <…>
Порой любезное приглашение автора к упражнению ума скрывает назойливый дидактизм. Набоков предусмотрел все мыслимые заблуждения в соотношении выдумки и реальности. Тем самым он назидательно указывает: если вымысел — не Реальность, тогда вне вымысла нет никакой так называемой реальности. Реальность, как он любит часто повторять, всегда нужно брать в кавычки. Таким образом, масштаб вымышленного литературного предприятия Набокова, выражаясь очень и очень осторожно, не имеет границ, и хозяйничать в нем Набоков предпочитает только сам.
За последние лет десять появилась масса маленьких Набоковых, они готовы выступить с итоговыми книжками такого рода, что позволяет щегольнуть мастерством и представить это своим «изобретением». Вообще-то говоря, и тут мы имеем дело с тем же. Но упражнения в экзегезе, которые нам предлагается совершить здесь, и усилия, какие мы прилагаем, читая Мелвилла, Джойса или Пинчона, вещи совершенно разные, к путать их не следует. У тех писателей тоже много всякого рода загадок, но внимание читателя привлекает не сам текст как таковой и не моменты биографии авторов (это здесь принципиально), а сама жизнь и контекст современного мира со всеми его треволнениями, в атмосфере которых они живут и пишут. Такой подход мне кажется более интересным и важным, нежели то, о чем пишет Набоков, которого величают, и делают это порой совершенно заслуженно, величайшим из ныне живущих писателей.
Набоков находится на периферии великих американских литературных традиций, заложенных Готорном и Мелвиллом, даже — всей литературы XX столетия после Джойса, считаясь самым глубокочтимым мастером, несмотря на весь свой пугающий солипсизм. Набоков стоит выше власти общественных и литературных установлений, с помощью которых люди все еще придумывают самих себя, и заимствований оттуда в его творчестве немного.
В своем барственном презрении ко всей остальной литературе, за исключением ничтожного числа шедевров (держим в уме его пресловутое осуждение Фрейда), Набоков наконец-то высказал в новом романе предположение, что сам он — производное художественного вымысла, и не просто продукт, а его полное и целостное воплощение. Отдавая должное таланту, проявленному в «Лолите» и «Бледном огне», было бы интересно задаться вопросом: подобает ли так восхищаться Джойсом писателю, который столь едко спародировал и раскритиковал Уолтера Пейтера{214}. Того самого Пейтера, которого если не по уму и энергии, то по характеру, как мне представляется, можно считать прямым предтечей Набокова, написавшего эту книгу.
Г-н Набоков несомненно считает себя если не великим, то очень хорошим писателем; льстивая американская критика стала его превозносить, небольшая часть среднего класса Америки — читать, и он пришел к обманчивому заключению, что главное в набоковских произведениях — сам Набоков. Это обычная практика всех писателей средней руки, и в своем романе «Смотри на арлекинов!» Набоков, не дожидаясь суда пока еще не написанной истории современной культуры, написал историю собственной литературы. Этот роман — завершение всех набоковских романов, во всяком случае будем на это надеяться.
«Повествователем» в книге выступает Вадим, писатель с претензиями из эмигрантской среды: в своей кокетливо-изящной манере Набоков приводит на форзаце перечень «других книг» того же автора; эта пародийная солидность намекает на то, что перед нами метароман в процессе создания. Вадим начинает свое вымышленное жизнеописание с пасхального триместра в Кембридже «за ланчем у Пита»; это университетский клуб, к которому серьезно относятся только эмигранты, — а это уже намек на то, что на подходе очередной блистательный перл Набокова:
«Айвор Блэк заметил, что гоголевскому Городничему следовало бы носить пеньюар, потому что „вся история — просто кошмарный сон старого негодяя, и русское название „Ревизор“ происходит от французского
Идея действительно кошмарная, но это не мешает Набокову носиться с ней с упорством охотника за бабочками. Когда Набоков упоминает какого-нибудь писателя, то он, конечно, говорит о себе самом, а тот — лишь рекламная заставка, должная намекнуть на скорый выход юбилейного сборника статей, посвященного деятельности выдающегося литератора.
Герой романа принадлежит все той же школе «как бы» и очень похож на других набоковских персонажей, которых он наваливает на себя, чтобы было теплее: Вадим, русский по происхождению, попадает в Париж, потом в американский университет, пишет для эмигрантских журналов, и всегда и везде его занимает только собственная персона, страстного интереса к которой я, например, разделить не могу.
