ворота. У нее не хватает сил ровно сидеть на мотоцикле, по дороге она несколько раз теряет сознание, даже ветер не может привести ее в чувство.
Врач-мусульманин — человек невысокого роста, с мертвенно-бледным лицом, в странном, смешном пиджаке, с коротковатыми рукавами, как у ребенка, выросшего из своей одежды. Лысая голова изборождена венами, которые, когда он говорит, раздуваются и кажутся плененными змеями. Кивает, тянет вниз манжеты рубашки. У Аски несколько сросшихся трещин, продырявлено среднее ухо. Что касается всего остального — внутренних повреждений нет, селезенка тоже на месте. Она сильная женщина. Доктор опускает глаза, разрывы зарастут со временем, как после родов.
Не хочет брать деньги, отодвигает руку Диего, опуская голову. Капли пота блестят на его темном черепе, разрисованном толстыми венами. Говорит, Бог не должен прощать никого. Ему стыдно, что он принадлежит к человеческой расе. Когда сообщает, что Аска беременна, Диего не понимает, и ему надо повторить.
В кармане у него фотопленка, нащупывает ее рукой. Сдавливает вспотевшей ладонью.
Диего ничего не знает о женщинах, которых использовали как траншеи, засовывая в них винтовки. Доктор знает. Это и есть война — бросать в землю злое семя.
Аска на пятом месяце беременности, аборт делать нельзя.
Врач-мусульманин говорит, Бог не простит и детей.
Это старый мусульманин, на его пиджак пришит полумесяц со звездой. Он лечит овечку. Иногда разворачивает маленький коврик, который у него с собой, и молится, сгибаясь до самого пола. Кажется, желает, чтобы Бог его поглотил.
Диего смотрит на это распластавшееся старое тело и спрашивает себя, а где его вера. Ему тоже хотелось бы иметь подобное утешение.
Скручивает косяк. Задумывается над легендой об Ироде, она особенно нравилась детям, учившим катехизис, и ему тоже, потому что наводила ужас. Он видел, как раздуваются вены на лысой голове врача. Сейчас он мысленно представляет, как они сползают с черепа, точно изгибающиеся змеи, поднимаются в детскую колыбель, привлеченные запахом молока, обволакивают шею младенца и душат его, потом не спеша возвращаются на голову доктора, сытые и молчаливые.
Аска лежит, не двигаясь, в кровати, иногда чувствуя на себе руки, дезинфицирующие раны, лечащие ее. Далекие руки кажутся бабочками на гнилом плоде. Ее тело перестало принадлежать ей, стало чужим, дремлет вместе с ней, вот и все.
Тело как планета, блуждающая в космосе, проваливается из одной пустоты в другую. Тело как забытое ведро, в которое собирается ржавая дождевая вода, стекая с крыши. Тело как черная дыра, в которую попадает ракета, шаттл или спутник, входящий через вагину, а выходящий через голову, оставляя за собой пламенный шлейф вечного огня. Тело как множество точек, стянутых воедино клеток, борющихся друг против друга.
Доктор вкалывает ей лекарства, успокаивая, облегчая боль, но они ей не нужны, она все равно ничего не чувствует. И ей неинтересно, зачем ее держат здесь, почему не дают подохнуть спокойно, как какому-нибудь дикому зверю в логове из листьев.
Чувство такое, будто ее живот освобожден от бремени и в то же время находится в ожидании. Боль — это мембрана, которая давит, как плацента.
Диего варит бульон. Рот Аски точно открытый ящик, клюв мертвой плоти… бульон течет по подбородку, как вода в фонтане.
Диего играет на гитаре, а свет исчезает в ночи. Может, музыка принесет ей успокоение.
Тело Аски чуть шевелится, изредка вздрагивает, чуть-чуть, как листва, перед тем как облететь с дерева.
Быть живым — это мука. Лучше самому мучиться от боли, чем находиться рядом с ней. Свеча на полу освещает призраков, перемещающиеся тени. Он пальцем не пошевелил ради ее защиты, сделал шаг назад, чтобы только не видеть, зажал уши, чтобы не слышать криков.
Сейчас он не может оторваться от этого тела. Медленно моргает в темноте. Черное тело в кровати похоже на гору Игман ночью. Разорванная кожа Аски, немея, восстанавливается. Заживая, стягивается. Края плоти соединяются.
Ужасно начинать чувствовать свое пробуждающееся тело, когда оно возрождается, как все в природе, как рассвет, как трава. Мыши покинули ее глаза, опухоль начинает спадать, черные синяки постепенно желтеют. Аска видит джинсы Диего, чувствует его дыхание.
Пьет свою первую чашку бульона. Диего приподнимает, поддерживает ее за голову, она не может смотреть ему в глаза, не хочет. Ей стыдно за себя, за то, что с ней сделали. Ее глаза всегда опущены.
Вместо губ — корка; Диего ждет, когда корка сойдет. Смотрит на рыжий чуб, выглядывающий из-под кокона простыни. Ждет того дня, когда она спросит: «Где ты прятался?»
У Диего есть отснятая пленка. Палачи в кармане.
Он знает, что зло собирается вместе, сбивается в кучу, оно трусливо и не выносит одиночества. Хочет, чтобы на него смотрели. Он тоже смотрел. Тоже насиловал.
На затылке Аски остался кратер от затушенных сигарет. Это глаз ее мучителя, смотрящий на нее, — подарок, который обязательно исчезнет. Потому что, к счастью, коже присуща способность к регенерации.
Она не поняла, что беременна, потому что кровяные выделения были у нее часто. Теперь она хочет сделать аборт, это единственное ее желание: извергнуть слизь дьяволов.
Врач-мусульманин сказал: «Бог и детей не простит».
Она выплюнет его, так начертано. Такова воля судьбы. Это прописано в венах старого врача и на скрижалях тела. В древнем, как Коран, законе.
Перед мечетями она останавливается, подходит к умывальням, моет руки, затылок, с той черной пуговицей. Той дырой. Вспоминает слова имама, которые слышала, когда в детстве ходила в маленькую мечеть с родителями и братом.
«Настанет Судный день, когда погребенная заживо сама расскажет, почему ей выпала столь ужасная судьба».
Сейчас трубачка-панк, разуверившаяся в земных законах, цепляется за небо, населенное пророками. Просит Бога умертвить дьявольскую слизь. На открытых участках она замедляет шаг. В надежде, что один из снайперов выстрелит ей в живот, что сам четник освободит ее от грязной крови.
Диего принес ей новую одежду: турецкий казакин кремового цвета, который она застегнула на все крючки. И теперь похожа на девственницу.
Он тоже боится. Обычно мужчины не знают, что происходит в теле женщины. А он знает все, он провел много времени в центрах лечения бесплодия. Он точно знает, как происходит оплодотворение, наблюдал за процессом в микроскоп. Видел, как сперматозоид скользит в яйцеклетку, в пузырь, который, сложившись, заглатывает его, точно медуза. Видел деление клетки — две половинки сердца, две косточки мушмулы.
Он смотрит на отдыхающую Аску. Слышит шум умножения, происходящего в ее теле. Как далеко это от холодной чистоты стекла… Он думает о том завитке, о яйцеклетке, пронзенной тысячами черных копий. Видит завиток, отделенный от скалы, колышущийся в морской глубине.
Видит зачатие в темноте. Насекомых друг на друге, в одной и той же дыре.
Смотрит на могильную плиту тела, которое, умирая, расцветает.
Ему бы забыться в немой неотвратимости боли Аски, думая, как она и мусульманский врач, что формирующееся существо не заслуживает внутриутробных вод жизни.
Он фотографировал лужи, не зная точно зачем, — возможно, потому, что он родился в городе моря и дождя, ямок, которые то наполняются, то осушаются. Его всегда притягивали эти канавки, где вода дремлет, мрачная и блестящая, вобрав в себя дух света со всеми его оттенками. Вздуваясь изнутри, как жидкое сердце. Он склонился, завороженный глазами, смотрящими на него, и сам не мог от них оторваться. Не то чтобы колодцы, скорее, неглубокие отверстия. Планеты земли, прохудившиеся воды. Он учился на лужах. Они стали для него школьной доской, ночным небом, пропитанным многовековым свечением.
Он никогда не считал себя волшебником, он лишь фотографировал маленькие городские болотца. Мальчишка, он не верит в глубину, ему всегда нравилось чувствовать себя немножко дурачком.
