— А вы как, голуби?
Прокуренный голос Гойко доносится по проводам:
— Бодры и веселы, как слышу.
— Верно.
— А кто-то в этом мире работает на вас.
— Кто же?
— Один поэт…
— Посылаешь нам добрые мысли?
— Мои мысли… не знаю, добрые ли…
Смех у него в горле рокочет так, будто где-то сваливают металлолом.
Мы купили светлый диван на колесиках, чтобы удобно было двигать его по гостиной. Диего выписал очередной чек, хотел оплачивать все сам. Потом я узнала, что у него кончились деньги и мама из Генуи перевела на его пустой счет немного средств из пенсии, которую она получала за потерю кормильца. Моя мама принесла нам медную подставку для зонтов, сказала, будто извиняясь:
— В хозяйстве может пригодиться…
Диего с искренним восторгом расцеловал ее в обе щеки. Мама, не привыкшая к такому обращению, покраснела, застыв неподвижно, как кукла.
— Ты уверена, что он совершеннолетний? — прошептала она мне, улучив минутку.
— Нет. Он не показывает паспорт. Потерял.
Папа подошел к окну, ему нравится вид: трамвайные рельсы разрезают дорогу, между платанами громоздятся торговые палатки. Ему нравятся даже стаи вездесущих голубей. Он любил старые дома, но всю жизнь жил в самой обычной квартире, в шестидесятые годы приобретенной в тогдашней новостройке, как хотела мама.
Запах краски еще не выветрился, мама кашляла и оглядывалась по сторонам, чувствуя себя пленницей, не отпускала отца ни на шаг, не позволив ему заглянуть в нашу спальню. Босой Диего ходил взад-вперед, расставлял на столе закуски. Мама смотрела на него завороженно и испуганно, как на неизвестное науке животное. Макароны плавали в соусе — Диего перестарался с томатами. Подливка брызнула отцу на сорочку. Мама покачала головой, приложила к ярко-красному пятну уголок бумажной салфетки.
— Чем вы занимаетесь? — спросила она Диего.
— Я — фотограф.
— Понятно. — Она кивнула. Прожевала кусочек и вновь вернулась к теме: — А что вы снимаете? Реклама… свадьбы…
Диего улыбнулся, махнул вилкой, на которой были наколоты макароны, в сторону одной из фотографий на стене:
— Лужи.
Я расхохоталась: два бокала вина — и я счастлива, ведь сама прибила паркет, покрасила стены. Мама тоже попыталась засмеяться. Мне стало жаль ее, — это напряжение, эта скованность были мне хорошо знакомы.
Папа надел очки, решил взглянуть на фотографии Диего. Позвал маму:
— Аннамария, подойди посмотри…
Аннамария подошла. Так они и стояли рядышком, мои старики, уставившись в стену… пытаясь найти в фотографиях Диего ту частичку меня, которая незаметно ускользнула от них.
В конце концов мама смягчилась, стала часто, даже слишком, приглашать нас на ужины. Теперь она сама подставляла Диего щеки для поцелуя, по-детски ласкового и теплого. По правде говоря, мы с отцом не баловали ее своим вниманием, считая себя выше, умнее, а на самом деле в нас говорило высокомерие. Она прониклась нежностью к этому худому порывистому парню, который постоянно вскакивал, чтобы помочь ей. Накладывала ему огромные порции.
Купила для него свитер, но стеснялась отдать, поэтому положила в мою сумку, стоящую в коридоре.
— Что это, мам?
— Так, свитер… Если вам не понравится, подарите кому-нибудь.
Диего немедленно надел его, свитер был из толстой шерсти, с высоким воротом.
— Отличная штука, будет носиться лет десять, не меньше.
Лицо у мамы зарделось, она радовалась, что угадала размер, цвет… что Диего такой покладистый в отличие от меня.
— Идем домой, милая.
— Пока, пап, пока, мам…
Я спешила к лифту, а Диего все мешкал, целуя стариков на прощание:
— Пока, ребята, до встречи!
Вот именно, он называл их
Так началась наша совместная жизнь. Я боялась, что рано или поздно нас затянут житейские будни, рутина повседневности и что однажды в серый непогожий денек к нам в дом вместе со смогом проникнет разочарование. Казалось, что и нас не минует прозрение, когда иллюзии рассеиваются, с глаз спадает пелена влюбленности и все недостатки другого становятся очевидными. Совместная жизнь станет в тягость, каждый будет думать о себе, о своих проблемах. Такое происходит сплошь и рядом, случилось это и с моими родителями. Отец радовался возможности утром убежать на работу, мать облегченно вздыхала, оставаясь одна. Однако они уважали и по-своему любили друг друга.
Мы же принадлежим к другому поколению, — наверное, более смелому и, без сомнения, более беспорядочному в любви. Мы слабохарактерные, изнеженные, в нашей среде показное благополучие стало единственным мерилом всех достижений.
Многих старых друзей я потеряла из виду, после нашего с Фабио разрыва они исчезли как по мановению волшебной палочки. Немногочисленные знакомые пары тридцатилетних, наших ровесников, представляли собой грустное зрелище. За короткое время они успели сойтись-разойтись, задыхались от ритма современной жизни… в кафе и ресторанах, в раздевалках спортклубов громко разговаривали о деньгах и о сексе. Не о
Если я уговаривала Диего пойти со мной на вечеринки, он соглашался.
— Нельзя же все время жить в изоляции, — говорила я ему.
Он устраивался в уголке, наливал себе вина. Разговоры не поддерживал, молчал, но настроен был дружелюбно. Да и о чем он мог говорить с этими молодыми карьеристами, у которых на лице написана вся жизненная программа?! Они попали в мясорубку погони за благосостоянием, сами о том не подозревая, ничего и никого не видя вокруг себя. Тогда я считала их друзьями. С годами стало понятно, что они собой представляют. Некоторых из них я видела потом по телевидению — стильные очки, носки в полоску под черными брюками. Пустышки, лицемеры, прикрывающиеся притворной добродетелью. Не знающие ни в чем недостатка, дети «тучных лет», благополучия, измеряемого деньгами, квартирами и машинами.
Я тянула Диего в тот мир, который казался мне интеллектуальным, утонченным. Думала, куда мне до них! Я — дочь обычного преподавателя, входившего в класс с пилой и фанерой. От меня несло благородством и книжной пылью. Смеялась шуткам, участвовала в играх для умников — определить книгу по первым предложениям, угадать, какому философу принадлежит высказывание, изобразить сцену из малоизвестного фильма.
Однажды на какой-то вечеринке я увидела, как Диего стоит у самого дальнего окна, игнорируя общее шумное веселье. Он смотрел на дорогу. За окном шел дождь.
— О чем ты думаешь? — спросила я Диего.
— Об отце.
